– Теперь, бандит, маршал тебе ничего больше не должен. И ты полностью в моих руках. Мы с товарищами пришли, – показал он на двоих рядом с собой, – договориться с тобой: хочешь ты суда или не хочешь?

«Боже, дай мне возможность судить их до Тебя! Жить мне больше не хочется, но ради этого я бы жил. Если они со мной так обошлись, то что же они делают с теми несчастными, имен которых не знает никто и чьи страдания никого не заставят содрогнуться? Рано или поздно станет известно, а может быть, и уже известно, где я нахожусь и как со мной обращаются. Выдаст кто-нибудь из самих же мучителей, народ узнает. Они меня скрывают, но долго это не продлится. Достаточно, чтобы хоть один голос просочился из этого застенка. Может, по пьянке или через чью-то любовницу, из бахвальства, но кто-то из палачей проболтается. А может, в ком-то из них заговорит совесть… Нет, это невозможно. У таких нет совести.

– Ты что, оглох, или издеваешься надо мной? Не слышишь, что я спросил?

Дража повернулся в кровати так, чтобы не смотреть на Крцуна. От резкого движения заболела рана на животе, да и другие раны по всему телу. Он весь был в бинтах, отеках и синяках. Только вчера сняли швы, еще не срослись поломанные ребра, а раздробленные пальцы левой руки до сих пор были в гипсе.

– Не хочешь, значит, суда. Тогда попробуешь то, чего хочу я. Только на этот раз собаки отгрызут тебе нос, а крыса сожрет кишки. Слышишь, что я говорю?

Ему не удалось сдержать судорогу отвращения в горле. Его вырвало. «Этот маньяк хочет повторить весь тот ужас! – содрогнулся он. – Будь он мужчиной, вытащил бы револьвер и… если бы можно было его как-то на это спровоцировать… А суд? Заранее можно предположить, что это был бы за суд. Но все же есть шанс все рассказать, и, возможно, об этом узнает весь мир. Все-таки, видимо, союзники заставили их судить меня. Будут иностранные журналисты, дипломаты, наша печать тоже напишет…»

– Дража, я ведь и твою жену арестовал. А в тюрьме у меня полно усташей. Они все по очереди прокатятся верхом на твоей Елице, а потом я отправлю ее к тебе. Крысу ей, крысу тебе – вот и стройте из себя героев друг перед другом. Так что решай, что выбираешь – мангал и усташей или чтобы я ее сегодня же отпустил домой.

– Я еще даже двигаться не могу, – ответил он после долгого раздумья и медленно повернулся к Пенезичу и сопровождавшим его офицерам.

– Я не в состоянии предстать перед судом.

– Мы вас вылечим. Процесс начнется не так скоро.

«Откуда я этого знаю? Мы встречались… да, да, это было у Тито, когда я вел с ним переговоры… это было то ли в Браичах, то ли в Пранянах. Помощник судьи Минич из Прелины… Да и как-то раз позже… мои его взяли в плен, а я подарил ему жизнь в честь дня рождения короля. Кажется, это было в сорок третьем».

– Вылечим мы его, товарищ Минич, или не вылечим, зависит от него самого. Согласишься на суд, мы тебя вылечим. Не согласишься – под мангал, вместе с Елицей!

– Процесс, надеюсь, был бы открытым? – спросил он, глядя в лицо Миничу.

– Разумеется. Мы – демократическое государство, наш суд – народный. В случае вашего согласия я был бы прокурором.

– Защитника я в таком случае мог бы выбирать сам?

– Конечно. Хотя я уверен, что ни один адвокат добровольно не согласится вас защищать.

– Из опасения, что вы ему отомстите?

– Из соображений чести. Ваши преступления так страшны и бесспорно доказаны, что любое их отрицание само по себе означало бы преступление и позор!

– Позор и правовое преступление то, что вы сейчас говорите! Вы боитесь честного суда.

– Вам, обвиняемый, будет официально назначен адвокат. В качестве главного судьи на этом процессе могу гарантировать, что лучшего и честнейшего адвоката, чем военный прокурор Милош Минич, вы не найдете. В нашем, социалистическом, правосудии одной из главнейших обязанностей прокурора является защита интересов обвиняемого… Меня зовут полковник Джорджевич. Пока полковник, – добавил он, усмехаясь. – Если будет признан генеральский чин, который вы получили во время войны, меня произведут в генералы.

– Он может только задницу подтереть тем чином, который получил от короля-предателя! – вмешался Пенезич.

– Если вы, главный судья, говорите, что моим лучшим адвокатом будет военный прокурор, а прокурор заявляет, что любая попытка отрицать якобы совершенные мною преступления сама является преступлением, то весь ход процесса можно предугадать заранее. Вы будете судить меня так же, как судили маршала Тухачевского. Вы будете и судом, и публикой в зале суда, и журналистами.

– Процесс будут освещать и иностранные журналисты, – сказал полковник Джорджевич.

– Советские, болгарские и китайские. В этом я не сомневаюсь, – усмехнулся Дража.

– На процессе будут присутствовать также и американские, английские, французские и другие заинтересованные представители печати. Кроме того, весь ход процесса будет транслироваться по радио!

– Я не боюсь никакого суда, в том числе и вашего. Что касается прямой трансляции и западных журналистов – в это я не верю. Не верю ничему из того, что вы говорите!

– Жаль, что этот бандит согласился, – взорвался Крцун. – Теперь придется тебя лечить, цацкаться с тобой, а я бы твоей кровью лучше всякого вина напился! Может быть, все-таки ты хоть в чем-то нарушишь то, о чем мы сейчас договариваемся.

– Отпустите из тюрьмы мою жену! – ответил Дража. – Где я нахожусь и какой сегодня день? – он перевел взгляд на судью Джорджевича.

– Ты в самом центре Белграда, – охотно ответил Крцун. – В моей личной тюрьме. Наверху, на этажах, кабинеты моих сотрудников, здесь, в подвале, камеры.

– Сегодня суббота, – продолжил Джорджевич. – Завтра мы опубликуем официальное сообщение о проведении публичного процесса и обо всем остальном, о чем я тут только что говорил.

«Суббота. А во вторник Калабич привел ко мне своих гвардейцев. И кто-то навел на нас ОЗНу… Засада, а не измена! Они поджидали нас в лесу, прятались за деревьями, как назло, было облачно, без лунного света. Калабич и его парни погибли, некоторые, возможно, в плену. Про Николу я точно знаю, что он был ранен. Но кто мог сообщить в ОЗНу, что мы пойдем той дорогой и именно в ту ночь? Суббота. Это значит, что я в плену уже четыре дня. Или еще больше. Не осталось никакого представления о времени. Они сунули меня в мешок, во мрак, и с тех пор я не различаю ночи и дня. Нигде ни одного окна. Нигде ни души. Только они и врачи. Да и врачи ничем не отличаются от них. Ни одного слова мне не сказали. Спрашиваю: какое число, где я нахожусь, а они молчат. И ненавидят. Ненависть чувствуется в их взглядах, в молчании, в движениях».

– Число какое? – опять посмотрел он на судью Джорджевича. – Сейчас день или ночь? Как давно я в плену?

– Хрена лысого ты в плену! Тебя просто схватили, – ухмыльнулся Пенезич. – Тебя взяли ровно десять дней назад, ночью с двенадцатого на тринадцатое. С тех пор для тебя существует только ночь. Кругом только ночь, генерал!

– Процесс, как я уже сказал, будет открытым и демократическим, – кашлянул прокурор Минич. – Сейчас для вас самое важное вылечиться, поправиться. Врачи предупреждают… Позовите доктора, – приказал он часовому.

– А я тебя предупреждаю, чтобы ты отказался от свидетелей и адвокатов с гнилого и антинародного Запада! – вмешался Крцун. – Ты должен сотрудничать с судьей и прокурором, вести себя как следует. Если судья выскажет предположение, что ты устал, знай, что ты действительно устал. На вопросы прокурора отвечай коротко и ясно. Не болтай ничего, кроме того, что интересует народный суд. Все остальное скажешь в своем последнем слове, которое будет транслироваться по радио. Тогда можешь нести все, что тебе взбредет, и мели пока не надоест.

– Для нас действительно очень важно ваше сотрудничество, – подтвердил главный судья.

– Мы бы не хотели, чтобы этот процесс подорвал международный престиж нашей страны, а он сейчас огромен. Также нам бы не хотелось, чтобы процесс вызвал какой-то раскол в широких народных массах. Хватит раздоров и войны. Вы и сами знаете, что наша власть сейчас взялась за восстановление и развитие страны. Мы строим заводы, дороги, гидроэлектростанции, школы…