В гвардейской кавалерии каждый офицер, выходя в полк, должен был представить двух собственных коней, и Охотников явился в своё время корнетом с двумя конями донского завода, которые с большой натяжкой сошли бы за кровных английских. Начальник офицерской конюшни ротмистр Арапов, определяя места для охотниковских четырёхвершковых скакунов, только посвистывал сквозь зубы, как, говорили, в минуты раздражения посвистывала великая императрица Екатерина, а потом объявил смущенному Охотникову, что это не лошади, а крысы, а потому они не могут находиться в строю первого эскадрона, эскадрона Его Величества. Охотников стоял сам — словно от смущения — гнедой, чёрные его волосы точь-в-точь напоминали чёрные гривы пяти-и шестивершковых кавалергардских коней. Арапов, все посвистывая, крутил свой длинный и тонкий, настоящий «кавалерийский» ус и словно бы решал что-то — сказать или не сказать.
— Ладно, ладно, корнет, мы все являлись в полк не в полном порядке… — он кивнул конюху, и тот начал закрывать денники. — А вот, — Арапов принялся глядеть прямо в глаза Алексею, — ты мне нравишься, и я тебе, уж так и быть, открою тайну. Только — никому… — он понизил голос. — У великого князя Константина Павловича есть продажная гнедая лошадь. Говорю только тебе. Продается за высокую цену… — Арапов на мгновение замолчал, как будто бы сам решая, за какую цену продается гнедая лошадь второго сына государя Павла Петровича. — Тысяча… Тысяча пятьсот рублей. Хочешь, устрою тебе? По дружбе. Хочешь?
Охотников только кивнул тогда, только слюну сглотнул, не в силах представить, что он, сын дюжинного воронежского дворянина, станет ездить на лошади великого князя. И так уж большая честь, что его, Алексея Охотникова, вывели не в простой армейский, а в гвардейский кавалергардский полк.
— Прошу. — Через два часа Константин, стоя на ступеньках, сделал рукою в серой перчатке приглашающий жест в сторону манежа. Округлое лицо его со следами оспинок было непроницаемым; разумеется, великому князю было, в общем, всё равно, купят у него лошадь или нет, странно, что он вообще вышёл к офицерам. — Лошадь под седлом.
Охотников и сам, разумеется, лишь только войдя в манеж, увидел, что лошадь под седлом. Лошадь была ещё покрыта большим красным вальтрапом. Дрожал от волнения, когда ехали с Араповым к великому князю, когда ждали у дверей, когда потом берейтор повел их в манеж. Ещё пока лакей ходил докладывать, Арапов разговаривал с их же полковым кавалергардским караулом у ворот, хохотал; Охотников, как только что вышедший в полк, молчал, в разговор не встревал и всё почему-то думал, что Константин Павлович — ровесник его, Алексея Охотникова. Эта пустая, никчемная мысль мешала; сейчас надлежало представляться члену императорской фамилии — об этом и думать надлежало. Но свидание вышло весьма кратким. Константин Павлович не стал слушать рапорта, не подошёл, только спустился до середины лестницы, словно бы ему было интересно посмотреть на кавалергарда, который станет ездить на его коне, — вот это Охотников вполне понимал.
Пристальный взгляд второго сына только что воцарившегося Государя остановился на Охотникове. Будущий герой Сен-Готарда, розовощёкий и круглолицый мальчишка, такой же мальчишка, как смуглый длиннолицый Охотников, смотрел на Охотникова в упор, все они, Романовы, смотрели в упор, но Охотников тогда не мог ещё толком знать привилегий мужчин правящей династии — смотреть на своих дворян в упор, глаза в глаза, словно бы на личного соперника в любви. А Лиз была ещё в будущем, в восемьсот втором году это произошло впервые, он, Алексей Охотников, только что стал поручиком, а Константин, как считалось, тогда ещё любил собственную жену. Так что Константин Павлович одно мгновение в упор смотрел на смуглого, с лицом итальянского тенора корнета, прежде чем произнести что-либо. Охотников, зная павловский артикул, не отвел глаз; слеза навернулась. Еле заметная ухмылка появилась на лице великого князя.
— Мне доложили твою записку, — сказал он Арапову; тот, молча фиксируя поклон, сдвинул ботфорты. Константин сделал рукой — всё, мол, аудиенция окончена, подите себе; офицеры ещё раз щелкнули каблуками, повернулись; Охотников был счастлив тогда — он помнил это чувство первого прикосновения к вершинам государства. И лошадь оказалась замечательной. Была она покрыта большим красным вальтрапом, точно таким, какие в полку полагались при парадах или в особо торжественных случаях сопровождения членов императорской фамилии — в дни тезоименитства и прочее, — гнедая оказалась убранной точно так, словно великий князь служил у них в первом эскадроне.
По пустому манежу на коротких рысях ходил пегий немецкий жеребец под всадницей в простом мужском костюме — в жёлтых лосинах и бордовом сюртуке, только из-под шляпы с короткими полями выбивался, развеваясь, такой же бордовый шлейф, вуаль налипала на лицо, видимо, нисколько не мешая; берейтор наездницы, старик в красном прусском мундире, не отрывая глаз от жеребца, стоял с камчою и арканом в центре манежа, готовый немедленно помочь хозяйке. Женщина верхом, тренирующая лошадь в великокняжеском манеже, — это зрелище было из ряда вон, а женщина в мужском костюме тем более являла собою совершенно отчаянную вольность нравов; видимо, в манеже, куда привели Охотникова, дозволялось всё и вся. Однако же Алексей попервоначалу и внимания-то на всадницу не обратил, попервоначалу и не посмотрел в спину под тонким бордовым сукном, на прямые плечи, на узкий обтянутый зад, раскоряченный сейчас английским скаковым седлом, не обратил внимания — как пьян был тогда видом гнедой кобылы великого князя, которая, кобыла, вот сейчас — княжеский берейтор с поклоном передавал повод — сейчас может принадлежать ему, Алексею Охотникову, а о деньгах не думал тогда. Лошадь изумила его глубиной подпруги, длиной плеча — что его виденные-перевиденные в отцовском доме дончаки! Лошадь поражала и той внешней здоровой сухостью, что непреложно свидетельствует о чистоте породы; не надо было тут быть и сугубым лошадником, чтобы с одного взгляда убедиться, что — да, на таких лошадях только и ездят великие князья.
На одинокую всадницу не обратил, значит, внимания, хотя женщина в мужском седле встречалась в столице уж не каждый Божий день, не обратил внимания, что Арапов низко поклонился ей — здесь, в императорском манеже, никто, кроме самых заметных лиц государства, не мог ездить, — не обратил внимания, словно юнец, завороженный идущей в руки игрушкой, не понимающий, что им самим уже начали — и до конца его такой короткой и такой счастливой, такой сладкой жизни — уже начали играть и теперь до конца его сладкой жизни не отпустят, не отступятся, не пожалеют игроки. Прыгнул, едва коснувшись стремени, прыгнул в седло.
Потом уже, потом её крик, хлестнувший его, как хлыст, неожиданный резкий крик — голоса у неё с сестрой были совершенно одинаковые, — этот её крик «Mehr Allure!»[28] застрял в ушах, и ему каждый раз в минуты близости и с нею, и с нею — с обеими, каждый раз ему казалось, что сейчас она — или она тоже — крикнет это ему в лицо: «Mehr Allure!» Крикнет, и он начнёт хрипеть на ней, как тогда на галопе начала, увлажняя повод, хрипеть под ним великолепная гнедая Константина Павловича. Охотников так же, как гнедая кобыла, ронял слюну, уже задыхаясь, чувствуя приближение полного извержения сил, словно приближение смерти самой, загнанный, задыхался, почти теряя сознание, но остановиться не мог никогда, и это извержение сил почти
никогда так и не наступало. И ни Амалия, ни Лулу никогда не говорили ему так, потому что он тоже доводил обеих до хрипа.
А перед самою смертью тогда, уж поздний вечер стоял, начало смеркаться, пробило девять, он ждал, ещё сознавал себя, да и на следующий день до самой кончины полностью сознавал себя. Когда от старшей принесли записку, что — обе прибудут завтра в девять, находился, к счастью, в сознании, забытьё на несколько времени вновь отпустило, и он приказал одеть себя в парадный мундир, постричь и причесать. Лосины невозможно оказалось натянуть, да и не решились натягивать мокрые, посуху-то не надевались лосины, надели только рубаху и белый колет, он ещё прошептал: — Белый, белый…
