Новая история Европы заключена, или развернута, между двумя датами-эмблемами, которые должны — согласно различным точкам зрения — помочь отыскать в ней смысл или даже составить некий промежуточный эпилог. Называются разные пары дат, соответствующие различным концепциям, которые, что очевидно, предлагают различные деления и периодизации. Первая пара — 1789/1917; вторая — 1789/1989.
В первом случае мы имеем идею движения в каком-то направлении с целью добиться лучшего. В основе ее лежит понятие об историческом характере всех политических форм, включая «парламентскую демократию». Во втором случае — взгляд, или, если угодно, идеологию, построенную на исконном, вневременном превосходстве «парламентской демократии», и убеждение в том, что в задачу всех народов входит раньше или позже достигнуть этой великой цели, начиная с народов Европы, где и родилась такая модель на все времена. Согласно такой перспективе, все, что происходило между установлением модели парламентарного строя (пусть еще несовершенной) по окончании четверти века, заключенной в рамки 1789-1815 годов, и ее полной победой в 1989 году, не что иное, как «отклонение», временное затмение. С «лучезарным» двухсотлетним юбилеем не только история, но и политическое моделирование приходят к своему завершению. В первой периодизации, напротив, вместе с оптимизмом, изначально присущим идее прогресса (это — тоже своего рода вера), наблюдается и критическое начало, побуждающее расшифровать то, что скрывается за фасадом различных режимов, за их самопрезентацией. Этот критический порыв заставляет постоянно допытываться, существует ли или нет связь, соответствие между «словами» и «делами».
Для Маркса и Энгельса социализм был делом «первого мира». Из их произведений видно, что они осмысляли историю прошлого и возможные трансформации единственно в отношении самых передовых стран Европы (Франции, Германии, Англии) и США. Остальная часть мира была в их глазах «отсталой». Они предвидели, что именно в центре индустриального, передового Запада капитализм «производит своих собственных могильщиков», то есть рабочий класс: он свергнет власть капитала и встанет во главе той самой передовой индустриальной системы, в строительство которой капитализм внес такой колоссальный вклад. Они добавляют, что, освободив себя, рабочий класс освободит и других эксплуатируемых; и завершают свой призыв к борьбе обращением к «пролетариям всех стран»; но под этими странами подразумевают прежде всего страны «первого мира».
Однажды, уже после 1848 года, Энгельс написал, что такая далекая, древняя и «отсталая» страна, как Китай, сможет включиться в подобное (им предвидимое) историческое движение тогда, и только тогда, когда на Великой Китайской стене появятся три слова, заповеданные Французской революцией: Liberté, Egalité, Fraternité — Свобода, Равенство, Братство. То есть Китай должен был гигантскими шагами догонять «буржуазную демократию», и лишь после этого социализм мог встать для Китая на повестку дня.
В 1848 году казалось, будто до социализма подать рукой; в самом деле, Маркс и Энгельс в этом году видят его не как далекий, расплывающийся горизонт, но как нечто, находящееся рядом, в злобе дня, в полноте настоящего момента. Это было ошибкой. И Парижскую коммуну 1871 года ждал плачевный конец. Диоскурам от социализма не нравилось, когда реальность опровергала их планы; не любили они и проповедовать ради будущего, скрытого за горизонтом. Поэтому они очень быстро освоили горькое искусство объяснять свои ошибки (или, лучше сказать, чужие) и никому не давали спуску. Им также пришлось вступить на новый путь, не похожий на прежний, — долгий, утомительный путь повседневной политической борьбы, политической и профсоюзной; предвыборных кампаний, конгрессов партии и т. п.
Срок восстания, к которому призывал коммунистический «Манифест» 1848 года, отодвигался. Рождался социализм как субъект не только общественной, но и парламентской борьбы. И Энгельс, несомненно, был самым авторитетным его оракулом.
Абсолютно непредвиденным, скандальным с любой точки зрения был русский октябрь 1917 года, когда власть взяли социал-демократы-большевики, маленькая партия, прекрасно осознававшая свою роль «якобинского» авангарда и готовая вести за собой массы, пусть и в отсталой стране, царской России, к тому же после нескольких месяцев (февраля — октября 1917) «буржуазной демократии». Это явилось такой новостью, настолько не сочеталось ни с чем, что можно было прочесть у Маркса и Энгельса, что Антонио Грамши написал тогда знаменитую статью «Революция против Капитала» (имея в виду «Капитал» Маркса, «опровергнутый» всем, что происходило в России).
Последующая история оказалась трагической, как и само рождение революции. Порожденная жесточайшей войной 1914 года, революция с самого начала подвергалась постоянным нападениям. Запад выступил manu militari, как во времена «коалиций»: еще и поэтому большевики чувствовали себя героями нового 1793 года. Революция пережила внешнюю интервенцию, гражданскую войну, бесконечные заговоры, но вышла из всего этого преображенной, точнее, искаженной. Это и был подлинный успех ее противников, что проявилось через много лет. Еще и поэтому Черчилль назвал Ленина «великим ренегатом», а Кроче на последних страницах своей «Истории Европы» (1932) предугадал, что революционеры, пережившие героические испытания, в конце концов сами разрушат то, что создали.
Страшное испытание, каким явилась вторая и еще более жестокая война, развязанная нацизмом, превратила «государство рабочих» в идеологическую империю (по большому счету, с Россией произошло почти то же самое, что и с Францией после Кампоформио). Война, следовательно, стала ее habitat[616]. В эту войну СССР не намеревался вступать. Сталин сначала пошел «ленинским» путем, оставаясь вне войны между державами Запада (пакт 1939 года); потом оказался втянут в нее вследствие нападения Германии и способствовал спасению Запада от гитлеровцев. Помощь в спасении Запада — одно из самых значимых его свершений; Запад даже задним числом, в исторических изысканиях, не выказывает ему благодарности, хотя симпатизирует, по крайней мере в плане литературном, Троцкому — тот в мае 1940 года от имени Четвертого интернационала призывал совершить революцию на Западе и в колониях, уничтожив «демократии», которые он называет «мясниками второй мировой войны, такими же, как Гитлер»[617].
Особого рассмотрения заслуживает проблема репрессий внутри русской, затем советской коммунистической партии. Чтобы осознать весь размах репрессий, а до них и самого конфликта, следует иметь в виду, что действия оппозиции (Троцкого, Каменева, Зиновьева) вели к настоящему расколу, в некотором роде схизме. Такие конфликты, когда партия совпадает с «политическим обществом» и пронизывает собой все общество в целом, превращаются в гражданские войны. Так было в Китае во времена «культурной революции». В случае личного противостояния между Сталиным и Троцким и полемики по поводу «линии партии» драматическое развитие конфликта было нетрудно предугадать: о нем писал еще Ленин в своем так называемом «завещании»[618].
Очевидно, что в пылу борьбы, да и намного позже, высказывания противников друг о друге полнились ненавистью; те и другие были далеки от беспристрастной историографической интерпретации фактов. Для большинства сталинцев противники представляли собой кучку предателей и саботажников, а для большинства троцкистов сталинское большинство было хуже термидорианцев.
Тем не менее сутью вопроса был раскол в партии, которая только что захватила власть революционным путем, а следовательно, скрытая (иногда и явная) гражданская война, видимой стороной которой стал длиннейший период репрессий. Раскол все же имел место, хотя Сталин и тешил себя иллюзией, будто смог сдержать его разрушительные последствия, постепенно подрывая авторитет Троцкого (вплоть до его изгнания из СССР). Расчет Сталина, его тактика «малых шагов» была направлена на то, чтобы к моменту открытого разрыва иметь выгодную позицию внутри партийного «аппарата». Но это не слишком изменило характер последствий: катастрофический, болезненный раскол отразился на партийных массах. Троцкий слишком хорошо знал ремесло революционера, он был абсолютно уверен в своей правоте, в том, что он действует ради спасения революции, и считал само собой разумеющимся, что он не должен отступать ни перед чем ради победы; даже — не исключено — перед попыткой государственного переворота накануне парада в честь десятилетней годовщины революции (7 ноября 1927 г.).
