И так далее. Но чтобы составить представление о том, насколько Троцкий в эти месяцы оторвался от реальности, симптоматичными являются заключительные слова его записи от 20 августа 1940 года (последней перед роковым покушением); заметим, что Франция пала несколько месяцев назад:

Так может писать лишь человек, который ничего не понял в том, что представляет собой на самом деле нацистский режим и его проверенная на опыте способность воздействовать на массы и завоевывать их.

Сталин, будучи реалистом, скоро разуверился в революционном характере ситуации и на новой встрече (25 октября 1939) с Димитровым и Ждановым объяснял им, что «ставить сейчас вопрос о мире на основе разрушения капитала — это значит помогать Чемберлену и поджигателям войны. Это значит отрываться от масс»[469].

В Париже, за несколько дней до того, как его как итальянца (то есть, гражданина недружественной страны) арестует полиция, Тольятти успевает написать длинный текст-воззвание, который появляется в «La voce degli Italiani» [«Голос итальянцев»] 25 августа 1939 года под заглавием «Декларация коммунистической партии Италии» и посвящен только что «грянувшему» русско-германскому пакту. Это — трудный текст с точки зрения логики, но эпицентром полемики является неустанное обличение фашизма, хотя автор, разумеется, заявляет о поддержке «пакта», своеобразно интерпретируя его как убийственный «удар по фашизму», «разоблачение» фашизма и его «антикоммунистической демагогии»! Пафос заключения симптоматичен: он звучит до некоторой степени диссонансом по отношению к московской арии и близок к позициям, которые в те дни высказала (а потом отреклась от них!) компартия французская: «Если война, несмотря ни на что, разразится, мы будем сражаться без колебаний, ибо она приведет к военному и политическому распаду, крушению фашизма». Та же задача ставится и в следующем выступлении, написанном сразу после первого, «Открытом письме итальянской социалистической партии»: «Мы будем использовать все возможности, какие только представятся; вступим, если потребуется, во французскую армию, чтобы сразиться с фашистами и способствовать их разгрому, как мы это делали в Испании, в Гвадалахаре»[470]. Здесь наблюдается полный диссонанс с уже готовящейся директивой Коминтерна, особенно если вспомнить, что, руководствуясь ею, 4 октября 1939 года Морис Торез, секретарь ФКП, дезертировал из французской армии.

Тольятти побывал в Москве в мае 1939 года, там закончил последний из своих отчетов по Испании, в котором подчеркнул существенное значение линии «фронтов» (в июле он уже вернулся в Париж), а тайные советско-германские переговоры тем временем уже вовсю велись[471].

После длительного, чреватого опасностью заключения во Франции, освобожденный, по всей вероятности, благодаря закулисному вмешательству Коминтерна и чиновников-антифашистов, служивших в системе французского судопроизводства[472], Тольятти в тот месяц полусвободы, который он проводит в Париже перед возвращением в СССР (май 1940), придумывает подпольный журнал для итальянцев, «Письма Спартака»: намек на полное неприятие войны немецкими спартаковцами в 1917-1918 годах не мог быть более явным[473]. Он ищет благородные прецеденты для той чудовищной ситуации, в какой оказались коммунисты после вступления в силу «пакта». Но выбор названия не кажется слишком удачным (разве только он был намеренным), имея в виду резкую враждебность, какую в свое время Ленин проявлял к стратегии последователей Розы Люксембург; с удвоенным пылом этот тон подхватил и Сталин. В «Письмах» Тольятти, пусть с некоторым замешательством, принимает линию Коминтерна и иронизирует над «сентиментальными различиями», которые иные бойцы упорно находят между двумя воюющими группировками. В «Письмах Спартака» от марта-апреля 1940 года Тольятти, как может, выдерживает линию: награждает социалистов такими определениями, как «сторожевые псы империалистической буржуазии» и «предатели» (№ 9, 1-10 марта); ФКП обвиняется в том, что она «голосовала за военные кредиты» в момент, когда вспыхнул конфликт; и все-таки в программной статье «Кто такой Спартак» Тольятти настаивает на том, что «Спартак — смертельный враг фашизма и империалистической буржуазии». В длинной статье для «Рабочего государства», издания, которое выходило в Америке, Тольятти наконец-то «пристреливается» и вспоминает с несвойственной ему жесткостью борьбу Ленина против социал-шовинизма: очевидно, чтобы перейти к новой войне и к изначально «социал-шовинистской» позиции социалистических партий (май 1941; но эта работа вышла уже в январе, на русском языке). Но этого, надо думать, оказалось недостаточно. По возвращении в Москву Тольятти был подвергнут следствию (сентябрь 1940), и в июле 1941 года — когда пакт был нарушен нападением Германии на СССР 21 июня 1941 года, и линия резко изменилась, — его лишили допуска к «строго секретным материалам», а в октябре 1941 года даже арестовали, хотя через несколько дней выпустили[474].

Димитров передает свой разговор с двумя испанскими руководителями, нашедшими пристанище в Москве после падения Мадрида, — Хосе Диасом и Долорес Ибаррури: оба нимало не отклонялись от линии партии. «Долорес, — рассказывает Димитров, — заявляет, что не вполне доверяет Эрколи /= Тольятти/ Есть в нем, чувствует она, что-то чуждое, не наше»[475]. До возвращения в Италию после первого падения Муссолини Тольятти был оттеснен в сторону и занимался пропагандистскими выступлениями по радио.

Поставленный перед выбором между немедленной войной с Германией ради защиты такой враждебной страны, как Польша (которая ко всему прочему отказывала советским войскам в проходе по своей территории в случае войны) и превентивным мирным договором с Германией в обмен на значительные территориальные приобретения в Польше и Прибалтике (возмещение потерь, понесенных Россией в Брест-Литовске, которые Версальский договор никак не компенсировал), Сталин не колебался. И расценивал мир, за который была заплачена столь дорогая цена, как стартовую площадку для дальнейшего расширения сферы влияния СССР.

Сфера экспансии, согласованная с немецкой стороной, была расширена Советским Союзом в одностороннем порядке нападением на Финляндию и попыткой, блокированной немцами, втянуть в конфликт Болгарию, заключив с ней двусторонний договор. Гитлер — как мы это знаем из прямого свидетельства Молотова — стремился подтолкнуть СССР к Ирану и к Индии, что привело бы к конфликту с Англией[476]. Непредвиденная советская активность в направлении, противоположном желаемому, и привела к самоубийственному нападению Гитлера на Россию: он лелеял несбыточную мечту о молниеносной войне, которая завершится до немецкой высадки в Англии и станет ее предпосылкой. 21 июня 1941 года, на месяц позже назначенного срока, началась «операция Барбаросса». Вечером 22-го Черчилль заявил англичанам: