— Видишь как, — говорил он, — сами жены за баев берутся.

— Конечно, еще несознательно, но и они уже начинают понимать, что их освобождение связано с ломкой старого, — сказал Лихарев. — Мне хорошо помнится случай. Это было еще в двадцать втором году, в Фергане. Нам пришлось долгое время стоять в одном большом кишлаке. А когда мы уходили, женщины, плача, хватали наши стремена, просили остаться, не уходить… Мне кажется, что во всей этой борьбе, немалую роль должны сыграть женщины.

— Да! Я все хочу спросить, как твоя подопечная? — спросил Бочкарев.

Лихарев улыбнулся, и было видно, как приятна ему мысль о Лоле.

— Удивительно даровитая девушка. Такой свежий ум. Прямо поражаюсь! Хватает все буквально на лету.

— Значит, учитель доволен? — спросил Бочкарев, лукаво глядя на комбрига.

— Я не учитель. Ее учит сестра Марина, а я вроде инспектора, что ли.

— Ну, прошу прощенья! — Бочкарев решительно встал. — Надо идти. Бывай, Всеволод Александрович… — Он кивнул Лихареву и вышел на улицу.

— Ты слышал, Кондратенко вернулся, — сказал Седов Вихрову, встретившись с ним у штаба полка.

— Вернулся?! Где он? — спросил тот, оглядываясь.

— А вон у театра, — показал Петр Дмитриевич.

Вихров увидел, как к Кондратенко, стоявшему с чемоданом в руках, со всех сторон подбегали и подходили командиры. Сам он, смеясь, отвечал на вопросы товарищей.

— И у Исак Палыча был? — спрашивал высокий командир в летнем шлеме.

— А как же! И, понимаешь, стол скатертью был накрыт.

— Что ж тебе подавали?

Все, что положено. На первое суп. На второе котлеты.

— С картошкой?

— А как же. Конечно с картошкой. А на третье кисель.

Переглядываясь, командиры с завистью посматривали на счастливчика.

Побывать у Исака Павловича, открывшего в Кагане при штабе корпуса столовую, где играл «оркестр», состоявший из гармони, скрипки и бубна, считал в те времена своим долгом каждый, приехавший в командировку.

— И оркестр играл? — спрашивал у Кондратенко другой командир.

— Я же говорю — было все, что полагается, — отвечал Кондратенко. — А на ужин подавал рыбу и еще что-то такое — сам не пойму.

— Вкусное?

— Очень.

— А в кино был?

— Был.

— Что смотрел?

— «Медвежью свадьбу».

— Черт, и везет же людям! — с завистью сказал кто-то.

Увидев Вихрова, Кондратенко подошел к нему и доложил о прибытии.

— Пойдем, — предложил Вихров, — а то тебя тут затормошили совсем.

Они направились в эскадрон.

— У меня есть для тебя кое-что, — сказал Кондратенко, вынимая из полевой сумки и подавая Вихрову несколько писем.

— Ого! Сразу шесть штук! — обрадовался Вихров. Он просмотрел конверты и, узнав на них круглый почерк Сашеньки, бережно убрал в карман.

Они уже подходили к казармам, когда догнавший их посыльный из штаба доложил Вихрову, что его срочно вызывает командир полка.

Явившись к Кудряшову, Вихров получил приказ немедленно выступить с эскадроном в кишлак Караягач-ачик и, присоединившись к стоявшему там третьему эскадрону, ждать дальнейших распоряжений.

И Вихров, и многие другие командиры часто задумывались над вопросом, что заставило людей основать этот кишлак, расположенный в северной части Бабатага. Название кишлака Караягач-ачик — черное горькое дерево — говорило само за себя. Действительно, высоко в горах, на ровном, лишенном растительности месте, окруженном небольшими холмами, росло единственное черное дерево. Из-под корней его бежал родник горьковатой воды. Вокруг родника прилепилось десятка три глинобитных кибиток.

Часа два спустя эскадрон уже двигался вверх по Сурханской долине. Вправо, за рекой, на фоне синего неба сиял под солнцем заснеженный Бабатаг. В прозрачном воздухе простым глазом были видны ущелья и трещины.

Лошади бодро шлепали копытами по лужам растаявшего к полудню снега.

Переночевав в Регаре, эскадрон переправился через Каратаг-Дарью и к пяти часам дня начал подниматься по крутому снежному склону к Караягач-ачику. Навстречу дул свирепый, ледяной ветер.

— Ах ты, черт его забодай, — ворчал Кузьмич, пряча побагровевшее лицо в воротник шинели, — насквозь продувает, проклятый.

— Федор Кузьмич, нате, оденьтесь, — сказал Климов, подавая ему теплый вязанный шарф.

— А вы?

— Мне ничего.

— Ну спасибо, Василий Прокопыч, а то у меня голова слабая, полные уши надуло. — Лекпом взял шарф и обвязался так, что остались видны только глаза, кончик вздернутого красного носа и торчащие кверху усы.

Поднявшись на хребет, отряд вышел на плоскогорье. Здесь стояло затишье.

На ослепительно снежном покрове колонна извивалась, как длинная черпая лента. Между охранением и головой эскадрона бежали собаки. Мишка, которого Кузьмич назначил командиром звена, словно знал, что он начальник, и бежал впереди всех, не позволяя себя обгонять. Остальные собаки уже испробовали его страшные клыки и поэтому беспрекословно подчинялись ему, держась на почтительном расстоянии.

Узкая тропинка вывела колонну к вершине холмя. Перед глазами бойцов открылась небольшая котловина. В ней лежал засыпанной снегом кишлак.

— Вот я Караягач-ачик, Петр Дмитриевич, — сказал Вихров едущему рядом Седову.

— Он словно бы другим стал, — заметил Петр Дмитриевич.

— А как же! Конечно! Ведь мы были здесь летом.

— Гиблое место, товарищ командир, — сказал Лопатин, подъезжая к Вихрову.

— Да. Пожалуй, хуже нет места по всей Бухаре.

В кишлаке давно заметили подходивший отряд. Красноармейцы гарнизона высыпали на окраину и вглядывались в приближающихся всадников. Вихров видел, как Парда и Ташмурад, ехавшие в головном дозоре, говорили что-то стоявшему на плоской крыше сухощавому человеку, в котором он узнал военкома третьего эскадрона Белецкого. Вихров подъехал к нему.

— Здорово, Дмитрий Васильевич! — весело сказал он, приподнимаясь на стременах и пожимая руку Белецкого.

— Что? Смена, дружище? — радостно спросил военком.

— Нет. Прибыли до особого распоряжения.

— А я думал смена, — разочарованно сказал Белецкий погладив свои короткие рыжеватые усики.

— Говорят, вас должны скоро сменить, — сказал Вихров, чтобы успокоить товарища.

— Хорошо бы. А то бойцы совсем пообносились. И с продовольствием плохо.

— Плохо?

— Одна козлятина. Да и той маловато.

— А что командира эскадрона не видно? — спросил Вихров.

— Вторую неделю лежит. Малярия… Ну что ж, слезай. Я пэкажу, где расположиться… А! Здравствуй, Петр Дмитриевич, — сказал Белецкий подъехавшему Седову. — Здравствуй, дружище! Очень рад тебя видеть…

Показав, где разместить эскадрон, Белецкий привел Вихрова и Седова в небольшую кибитку без окон, с пушистым ог копоти потолком. В ней помещался командный состав.

— Имейте в виду, товарищи, — сказал он, — у нас ежедневно проводятся вечера самодеятельности, и вам тоже придется принимать в них активное участие.

— Вечера самодеятельности? — спросил Седов. — Минуточку. А что вы, собственно, делаете?

— Порядок у нас такой: я или один из командиров занимаемся с бойцами, а остальной командный состав собирается здесь. Проводим лекции, доклады. Например сегодня у нас вечер воспоминаний.

Каждый должен рассказать что-нибудь интересное из своей жизни.

— А ведь ты хорошо придумал, Дмитрий Васильевич. А то бы здесь можно было сдохнуть со скуки.

— И дехкане, дружище, принимают участие, — сказал Белецкий, — У нас есть актив. Вот, например, аксакал Палван-ата — исключительно преданный человек. И еще несколько. Сами увидите, когда соберутся…

Белецкий оказался прав. Когда вечером вокруг мерцающего огонька зажженной плошки собрались командиры, в комнату вошел высокий человек средних лет в чалме и ватном халате. Своей внешностью он несколько напоминал Абду-Фатто. Так, по крайней мере, показалось Вихрову, когда он взглянул на его орлиный нос и подстриженную клинышком седоватую бороду.