Они говорили что-то, вскрикивали и, размахивая руками, хлопали себя по бокам.

— Видел, видел я ваш театр, Василий Прокопыч! Знатно построили! — говорил Кузьмич после того, как успел в кратких словах рассказать о себе.

— Товарищ Бочкарев очень даже доволен, — просиял Климов.

— Факт… Что это народ сегодня веселый? — поинтересовался лекпом.

— А как ему не быть веселому? Землю получили, оттого и веселые. Тут две недели землю делили, а у кого коней нет, так тем наши бойцы сами запахали.

— А что это вы копаете?

— Под картошку. Товарищ Кондратенко прислал.

— Чо же, вы думаете на зиму сеять?

— Нет почву готовлю.

Кузьмич ступил шаг назад и оглядел товарища критическим взглядом.

— Василий Прокопыч!

— Что такое?

— Вроде вы потолще стали?

Трубач усмехнулся и похлопал себя по округлившемуся животу.

— А как не стать толще? Самое дело. — Он еще усмехнулся. — Товарищ Лопатин с охотничьей командой уже сколько кабанав перебил… Ну и мясо, Федор Кузьмич! Сплошной аромат! Они ж джугару жрут, виноградом закусывают. Вот мы их и тово, потребляем.

— Та-ак, — протянул лекпом, — Значит, кабаны… А как мои собаки?

— Ничего… Живут. Федор Кузьмич, чтой-то я не пойму: вы что женились? — тихо спросил трубач, показывая глазами на стоявшую поодаль Дашу, которая скромно молчала, чтобы не помешать встрече товарищей.

— Что вы, Василий Прокопыч! — смутился лекпом. — Куда мне на старости лет! Это пленная. Я ж ее у басмачей отбил. Меня как под караул посадили, я ночью, факт, часового снял, потом так остервенился, самого главного злодея Махмуд-Качая убил. Потом ее освободил. А тут и Туркестанский полк ко мне на помощь подоспел.

— Ох, и боевой же вы человек, Федор Кузьмич! Сразу видно — бывалый солдат, — сказал восторженно Климов.

— Это для нас ничего не стоит, — подхватил лекпом с солидным достоинством. — Помните, Василий Прокопыч, на польском фронте я один всю жандармскую охранку с землей смешал?

— Да уж вы у нас герой, Федор Кузьмич.

— Ну какой там герой, — скромно заметил лекпом, — ко как старый солдат, факт, могу соответствовать.

Потом он подозвал Дашу, познакомил ее с трубачом и сказал ей, что она может располагаться в его кибитке, как у себя дома.

После этого Кузьмич направился в штаб полка, чтобы доложить о себе начальству и заодно испросить у Федина разрешения собрать для Даши денег на дорогу.

К вечеру Кузьмич возвратился в кибитку и выложил перед Дашей тридцать червонцев.

— Ой, да зачем это вы, Федор Кузьмич! — краснея, заговорила она. — Мне, право, и брать неловко.

— Ничего, ничего, Дарья Степановна, — сказал лекпом с важным видом, — как вы есть, факт, пострадавшая. А у нас у буденновцев, закон: пострадавших поддерживать. Да. Берите — и никаких. В Каршах купите себе платье, ну и еще там чего нужно по вашему женскому делу и приедете домой, как следует быть человеку…

Дня через два случилась оказия. Кузьмич, узнав об этом у дежурного телефониста, заранее вышел с Дашей на базарную улицу.

— У меня к вам большая просьба, Дарья Степановна, — сказал он, когда они в ожидании обоза присели в чайхане Гайбуллы.

— Слушаю вас, Федор Кузьмич, — проговорила она, внимательно посмотрев на взволнованное лицо Кузьмича.

— Видите ли, какое дело, — начал лекпом. — Я, как вам известно уже из моих рассказов, обещал вашему дедушке отбить вас у басмачей, но сам попал в плен. Факт, нехорошо получилось. Так я вас прошу, не выдавайте меня, а то выходит, что не оправдал я себя перед рабочим классом.

— Хорошо, хорошо, Федор Кузьмич, я знаю, как ему рассказать, — мягко улыбаясь, проговорила она.

Обоз подошел. Лекпом договорился с ездовым и посадил Дашу в повозку.

— Ну, прощайте, дорогой мой Федор Кузьмич, — сказала она, целуя его.

Повозки тронулись по мершадинской дороге. Проехали рысью задержавшиеся у чайханы всадники.

Обоз уходил, а Кузьмич все стоял и махал вслед ему, видя, как на одной из повозок трепетал в ответ белый платочек. «Вот и все, — думал он с грустью, — и больше, факт, никогда, никогда не увидимся… Да, плохо холостому человеку. Под старость некому и пожалеть… Эх, был бы я лет на двадцать моложе…»

Он вздохнул.

— Карош марджон. Очень карош, — сочувственно сказал Гайбулла, который все время с участием смотрел на лекпома.

А обоз уходил все дальше и дальше. Вот и последняя повозка скрылась среди камышей за поворотом дороги.

Кузьма повернулся и, опустив голову, пошел вниз по улице.

Незаметно пришел 1924 год. В первых числах января Лихарев возвратился в Юрчи с гор Бель-Ауты, где сначала на перевале Газа, а потом под кишлаком Санг-Гардак произошла схватка с бандой Ишана. Преследуя банду, отряд Лихарева поднялся выше облаков в глухие горы. Комбриг, не потеряв ни одного человека, умело провел отряд по таким кручам, где басмачи вместе с лошадьми срывались в пропасть. Неотступно преследуя банду Ишана, Лихарев вытеснил ее в Сурханскую долину. Там, попав под удар отдельного эскадрона третьей стрелковой дивизии, банда сдалась.

Сейчас Лихарев сидел за столом в своей кибитке и при свете плошки с плавающим в ней фитильком знакомился с материалами только что состоявшегося всеплеменного бухарского курултая.

К этим материалам была приложена копия письма, адресованного курултаем Ибрагим-беку. Лихарев прочел:

«Мы, население Локая, сообщаем, что вы разорили всю Бухару. Сколько детей осталось без отцов, сколько женщин овдовело. Во всем виноваты вы, только вы, вы убивали всех! Согласно заповеди корана, «друг мира — друг народа». Вы же являетесь грешником и за все ответите перед богом на том свете».

Тут же был приложен ответ Ибрагим-бека.

«Сообщаю изменникам веры и ислама, что получил ваше письмо, из которого понял, что вы подчинились неверующим кяфирам. Теперь мы видим, что вы заодно с ними. Мы рвем с вами родственные связи и с настоящего времени будем вас грабить и убивать; ученые улемисты доказывают, что, кто помогает кяфирам, тот также считается кяфиром».

Читая это письмо, Лихарев видел, что Ибрагим-бек в своих злодейских действиях решил прикрыться кораном, но если он хотел этим устрашить народ то не достиг своей дели, потому что выступавшие на курултае призывали привлечь само население к решительной борьбе с басмачами. Этот призыв, как уже знал Лихарев, нашел немедленный отклик в народе. Многие племена создали свои отряды. Читая это, Лихарев подумал, что именно теперь, на полях жестокой схватки старого с новым, укрепилась, как никогда, великая дружба узбекского и таджикского народов с русским народом.

Курултай обратился к Ибрагим-беку с предложением сдаться, но бек ответил, что будет воевать до тех пор, пока не вернется эмир. Тогда в Локае, под кишлаком Нарын, частями третьей бригады совместно с добровольческим отрядом таджиков ему был нанесен сильнейший удар. Пятитысячная банда рассеялась. Триста басмачей, прижатые к крутому обрыву, были опрокинуты в пропасть, где вместе с лошадьми разбились насмерть.

После поражения в Локае Ибрагим-бек ушел в Бабатаг.

«Ну и хорошо, — думал Лихарев, — теперь мы постараемся добить его там».

Коротко постучавшись, в кибитку вошел Бочкарев.

— Прошу прощенья, не помешал? — спросил он, пытливо поглядывая на командира бригады своими голубыми, с монгольским разрезом глазами.

Лихареву, как и всегда, была приятна встреча с Павлом Степановичем. В ответ он только отрицательно качнул головой.

— Представь себе, Всеволод Александрович, — начал Бочкарев, беря себе стул и присаживаясь. — Представь себе: сейчас, благодаря женщине, я изъял восемь винтовок, одиннадцать лошадей, легкий пулемет и четыре мешка серебра. — И он начал рассказывать, что в самих семьях баев происходит разлад. Только что в лазарет к сестре Марине прибежала жена местного бая с сообщением, что у них в доме сосредоточен транспорт имущества, отправляемого Ибрагим-беку. Бочкарев взял с собой уполномоченного по борьбе с басмачеством, дежурный взвод и произвел арест этого имущества.