— Вот так я и рос, — продолжал старик свой рассказ, — Зимой, в холод, дед Очир брал в юрту Ана, таскал еще два барашка с ягнятами и клал меня спать среди них.

Файзи и вслед за ней все женщины засмеялись.

— Вот вы смеетесь, — сказал старик. — А всех вас, дети мои, когда вы были маленькие, ваша мать клала спать среди овец. Ни одеял, ни халатов у нас не было.

И старик, помолчав, вновь начал рассказывать.

Первого человека, кроме деда Очира, да еще на лошади, он увидел, когда ему было лет восемь. Человек этот привез деду муку для лепешек. Увидев лошадь, Карим очень испугался. Он забился в кусты среди скал и, хотя дед звал его, боялся выйти оттуда. Потом, когда человек этот уехал, дед ругал мальчика и рассказывал ему, что внизу, под горами, живет много людей. Среди них есть беки и баи. Это очень богатые люди. У них много овец, лошадей, коров, верблюдов. Они имеют землю, воду, дома, сады. Потом есть бедные люди, которые ничего не имеют. Эти люди должны работать на баев. Так велел сам аллах. И мальчик подумал, какой злой этот аллах, если он так велел…

Кариму исполнилось четырнадцать лет, когда к ним в горы приехал Сеид-бек, сын Рашид-бека. Он приехал со свитой посмотреть, что ему осталось после умершего отца. Увидев Карима, Сеид-бек приказал деду Очиру отправить мальчика в Гиссар для службы при его дворе. Дед Очир плакал, просил оставить Карима, потому что он сирота. Но Сеид-бек ударил деда плетью и приказал немедленно отправить Карима. Мальчика повезли. А старая коза Ана бежала за ним, пока ее не прогнали джигиты… Так Карима оторвали от деда…

— Ты что плачешь, девочка? — спросил старик, прерывая свой рассказ и поглаживая Файзи по голове. — Все это было очень давно и никогда, никогда не вернется… Ну, слушайте дальше…

Жизнь при дворе Сеид-бека была очень тяжелой. Карим был приставлен смотреть за ишаками, а их было много, штук тридцать. Он их поил кормил, чистил, а потом гонял караваном с товарами. Тут как-то узнал, Что дед Очир умер, а тело его в горах съели шакалы.

Еще когда мольчик начал работать при дворе Сеид-бека, тот обещал ему со временем купить жену, в том случае, если он будет примерно служить. Мальчик рос, помнил это обещание, но еще не совсем понимал, что такое жена.

Много лет Карим ходил с караванами. Везде побывал — в Дарвазе, и в Каратегине, и в Гарме, и в Карши, ходил и в Джизак, и в Термез. Много троп исходил. Ведь дорог тогда не было. Попадало ему и плетью и кулаком по лицу, и голодным был, и больным, и мерз отчаянно в горах, и всегда был плохо одет. Денег никто ему не платил. С завистью смотрел он на тех, кто имел две-три таньги. А кто имел рупию, тот был в его глазах богачом. Он не знал, что за труд следует получать деньги. Кормит бай, как ишака, дает халат — и то хорошо.

И вот, когда ему исполнилось тридцать лет, вызвал Карима управляющий бека, выдал ему новый халат и объявил, что завтра его будут женить.

Привезли его в кишлак Кипчак, что под Гиссаром, и посадили рядом с какой-то девчонкой. Маленькая такая девчонка. На вид лет двенадцать. Но лица не видно. Чадрой закрыто. Она боится, плачет, трясется. Тут мулла начал обряд совершать. А потом обед подали. Вечером привозят их на двор Сеид-бека. Он выходит и говорит: «Вот, Карим, жена тебе. Я за нее большой калым платил: два барана, один ишак, халат и деньгами еще пятьдесят рупий давал. И ты, и жена твоя, и дети твои должны теперь мне это все отработать…»

Старик помолчал, потом порывисто встал и, обращаясь к Вихрову, сказал:

— Пойдем, товарищ майор, я тебе одну шинель покажу. Идем с нами, Файзи.

Теперь Вихров имел возможность увидеть убранство нового дома.

Пройдя коридором, они вошли в небольшую, но светлую комнату.

— Вот мы здесь живем, — объявил Карим-ака, широким жестом поводя рукой вокруг. — Нравится ли? Садись, товарищ майор.

Стульев в комнате не оказалось. На полу, покрытом темно-красным ковром, лежали набитые ватой подушки. Видимо, Карим-ака никак не мог отказаться от некоторых старых привычек.

Он включил свет, потому что уже начинало темнеть, подошел к стоявшему в углу сундуку, окованному наискось жестяными полосками, и открыл его.

Вихров молча следил за движениями Карим-ака, который, приговаривая что-то, вынимал и складывал в кучу халаты, куски материи и еще какие-то свертки. С самого дна сундука он достал узел, перевязанный домотканой тесьмой. Развязав узел, он вынул оттуда старую шинель и, подавая Вихрову, сказал:

— Смотри ее хорошо: кровь убитого на ней видна.

Вихров молча взял шинель и стал рассматривать ее…

По этой ветхой шинели, по ее швам, рубцам и заплатам можно было читать.

Засаленная на груди, протертая, как сито, на локтях и коленях она вместе с ее бывшим хозяином, видимо, прошла долгий путь. Нижний край ее залохматился, а на помятых обшлагах виднелись темные пятна — следы поводьев, когда всадник, не имевший перчаток, грел озябшие руки сырой бухарской зимой, закидывая повод на локоть. Через правое плечо шел рубец, наскоро схваченный суровыми нитками, — знак сабельного удара. Примерился басмач, взмахнув шашкой, но сталь упала на сталь, и клинок, скользнув вниз, прорубил только сукно… А вот вырван клок, тоже наспех перехваченный такой же ниткой: видно, в каком-то бою зацепил ее «крючник», но тут же и нашел погибель свою…

От шинели чуть припахивало конским потом и еще тем далеким и особенным запахом, который сразу же живо напомнил Вихрову Восточную Бухару прежних лет.

«Чья это шинель? — думал он, не замечая, что его руки дрожат. — Уж не Козлова ли?.. — Нет, шинель была командирская. Так, может, Пахомова?..» И хотя он никогда еще не терял самообладания, на этот раз никак не мог справиться с охватившим его душевным волнением. Всем своим существом он чувствовал, что знает, кому принадлежала эта шинель. Знал и никак не мог вспомнить.

Он так ушел в себя, что не видел, как Файзи, присев у порога, следила за каждым его движением.

Вихров разложил шинель на полу и только сейчас увидел большое бурое пятно давно высохшей крови, расплывшейся там, где был ясно виден след от поясного ремня.

Файзи быстро сказала что-то Кариму-ака. Он кивнул головой.

— Ты что говоришь? — спросил Вихров, нахмурившись и с досадой ощущая, что голос девочки нарушил ход его мыслей.

— Я сказала дедушке, что вы очень внимательно рассматриваете шинель, — отвечала Файзи, видимо, поняв неудовольствие Вихрова. — Дедушка уже показывал эту шинель одному человеку, а тот посмотрел, бросил и ничего не сказал.

Вихров молча нагнулся к шинели и раздвинул ее полы. Разрез был разорван до самого хлястика. Это говорило о том, что басмачи тянули ее из рук в руки, деля добычу после убитого.

— Карим-ака, скажите, пожалуйста, откуда у вас эта шинель? — спросил глухо Вихров.

Глядя на побледневшее лицо командира и сам проникаясь тревогой, старик сказал, что шинель из Бабатага и выменял он ее у басмача на чалму для того, чтобы сделать седло для Нури.

Потом он вновь покопался в сундуке, достал старый замшевый кошелек, вынул из него скомканный клочок бурой бумаги и, подавая Вихрову, сказал, что нашел эту записку за обшлагом шинели.

В первую минуту Вихров не смог ничего разобрать. Записка была пропитана кровью и буквы расплылись. Но когда он рассмотрел ее перед электрической лампочкой, то сразу понял, что перед ним донесение. Теперь сверху можно было прочесть, «Комдиву 11-й кавалерийской Качалову. Из Бабатага. Высота 1988. 3 июня 1924 года».

Дальше текст смылся и представлял сплошное пятно.

«Комдиву Качалову, — думал Вихров. — Следовательно, донесение мог писать только кто-либо из командиров бригад. А кто был в Бабатаге в июне? — От внезапной догадки у него захватило дыхание. — Кто был ранен или убит в Бабатаге в июне двадцать четвертого года?»

— Лихарев, — произнес он чуть слышным голосом, теперь уже не сомневаясь в том, что нашел то, что так долго искал. — Лихарев, — повторил он. — Карим-ака, вы помните Лихарева?