— К несчастью, я не разделяю ваших радостных предчувствий, — сказал он медленно, взяв в руки кубок, — желаю, чтобы они оправдались, а тогда, с Божией помощью, честь и заслуга будет нераздельно ваша. По-моему, все складывается в высшей степени неблагоприятно, а молдаванам я не доверяю: они испорчены и хитры, как рабы. Известная у них повадка: всем обещать и никому не сдержать слова.

— Во всяком случае, я так поставлю молдаван, чтобы не бояться их, — ответил Собесский. — Свои расчеты я построил совершенно независимо от положения, какое они займут во время битвы; учел только переполох, который должна вызвать в рядах турок их измена. Конечно, погода прескверная, но ждать лучше недосуг, так как дальше не будет ни подножного корма для лошадей, ни хлеба для солдат. Пока что, жолнеры рвутся в бой; потом устанут и остынут; одушевление пройдет… Итак, либо завтра, либо никогда… А вы, пан гетман, любуйтесь издали, — прибавил он с улыбкой, — думаю, что недолго выдержите: сердце в груди взыграет, и трубы сами собой затрубят в атаку.

С этими словами Собесский весело засмеялся, потирая руки.

Так окончился совет. Пац молчал, придавленный сознанием, что никто не поддержал его призыва к осторожности. Пробыв еще малую толику в шатре Собесского, он сел на коня и уехал.

Полковые командиры, с радостью получив приказания на утро, поразъехались по своим полкам. Последним остался Яблоновский, который, прощаясь, бросился в объятия друга. Они молча обнялись, исполненные надежды и уверенности, что завтрашний день принесет победу.

После ухода Яблоновского, гетман пал на колени перед иконой Пресвятой Девы и вознес краткую, но жаркую молитву; потом встал и задумался.

Перед его глазами витал образ измученного, несчастного короля, который там, где-то далеко, умирал и метался исполненный тревоги, без утешения и, может быть, даже без надежды. Жалость, овладевшая однажды сердцем гетмана, вернулась и воскресла к жизни.

— Я должен облегчить его последние минуты, — сказал он сам себе; из Львова пишут, что дни его сочтены; я был бы рад, если бы весть о победе застала его еще в живых.

Он позвал Корыцкого.

— Приготовьте все, чтобы завтра, если Бог продлит нам жизнь, отправить в Львов экстренного гонца. Везде ли расставлены подставы? Сегодня не пошлю никаких вестей… а завтра…

Так прошел день перед Хотинскою победой. А во Львове?

Во Львове король лежал в постели, с которой ему уже не суждено было подняться после посещения Тольтини. Росли страдания, усиливалась лихорадка. Браун проходил мимо, не отвечая на расспросы. Елена с трудом уверила под утро метавшегося в тревоге Михаила, что до той поры не появлялся в Львове никакой посол. Правда, болтали о каком-то гонце султана, но его перехватил Со-бесский, а о требовании дани никто даже не слышал.

Елена говорила так определенно, ссылалась на такие данные, что король, наконец, перестал забрасывать ее вопросами и замолчал, разубежденный, но не успокоенный.

Тем временем действительно подготовлялось нечто, что могло доконать лежавшего при смерти несчастливца.

Стража, поставленная у турецкого подворья, стала понемногу забывать свои обязанности, понадеявшись на обещание аги обождать выздоровления короля. А проныра-турок, никому не сказав о своих намерениях, задумал неожиданно силой нагрянуть к королю. Бучачский договор сделал его заносчивым, и он обходился здесь со всеми, как с подданными своего султана.

Накануне оказалось невозможным помешать ему проехаться по городу. С несколькими кавасами он верхом проскакал по некоторым улицам и пристально присматривался к замку. Армянин, служивший у него переводчиком, показывал ему замечательные здания и знакомил с их историей. А на другой день он условился с тем же переводчиком выехать после полудня в город и силой добиться аудиенции.

На такую неслыханную дерзость только и мог натолкнуть его позорный смысл трактата и обещанная дань. Ага чувствовал себя оскорбленным, что ему, послу падишаха, возбраняют доступ к королю, к которому он относился свысока, а болезни его не верил. Потому он намеревался силой принудить королевских чиновников и двор допустить его до короля.

Пресловутая шкатулка с халатом, обернутая в шелковые ткани, была приготовлена заранее и передана на попечение старшего слуги, а султанский фирман ага собирался отвезти сам, схоронив его на груди.

Келпш и ксендз Ольшевский знали о вчерашней прогулке аги по городу. Кравчий был обеспокоен, но приставленный к турку чиновник оправдывался невозможностью помешать выезду, так как ага уже выражал неудовольствие на заточение, в котором его держали, как в неволе.

Михаил лежал в лихорадке, но в сознании; он сильно страдал, окруженный любимыми придворными. Никому в голову не приходила возможность коварного подвоха и посягательства на короля, когда около полудня, нарядившись в парадные одежды, ага сел на лучшего коня и с небольшой свитой отправился якобы на прогулку. Разговоров о нем было много, так что, по обыкновению, около подворья стояла кучка любопытных, число которых сильно возросло при известии о предстоявшем выезде.

К счастью, один из придворных короля, Масловский, много чего наслушавшийся о шкатулке и халате, заметил, как один из спутников аги, садясь в седло, взял с собой какой-то узел, обернутый в шелк. Поразило его также, что убранство турка, накануне еще одетого так скромно, как бы говорило о торжественном официальном выступлении. Встревоженный догадкой, что ага намеревается силой проникнуть к королю, а неизбежный при такой попытке шум отравит покой болящего, Масловский бегом пустился к замку.

Здесь ничто не предвещало грозившей опасности. Ксендза Ольшевского не было в покоях короля, а Келпш с женой сидели в темной спальне с завешанными окнами, прислушиваясь к тяжкому дыханию и стонам, вырывавшимся из уст больного.

Среди безмятежной тишины как молния влетел Масловский, вызвав Келпша.

— Пан кравчий! — закричал он. — Турецкая собака опять собралась в город: нельзя было помешать. Все б это не беда… но я сам видел, как за ним вынесли большой сверток, который слуга везет под плащом. А разоделся ага, как на аудиенцию… Шут его возьми, надоело, видно, ждать… готов силой ворваться к королю.

— А стража! — воскликнул Келпш. — Не может быть! Он не осмелится!

— А я бы за него не поручился, — ответил Масловский, — конечно, если бы даже он сюда пожаловал, мы бы его не допустили… но какой шум подняли бы турки! Знаю, как неистово они вопят!

Келпш задумался.

Вчера турок не показывался на улице, ведущей к замку; а все же Келпш послал Масловского поприсмотреть, не сюда ли направляется посол, а, тем временем, отдал приказ по дворцовой охране, усилить караулы у собственной квартиры короля, а, кстати, послал уведомить ксендза Ольшевского.

Для тревоги не было, пока, никаких данных, кроме переполоха, учиненного Масловским. Но тот внезапно вернулся в замок с вестью, что ага въехал уже в улицу, ведущую к королевскому дворцу и направляется к воротам.

Не было сомнения в готовившемся дерзком покушении.

Во дворце не было ни ксендза Ольшевского, ни кого другого, имевшего право принять решительные меры. Но у Келпша было достаточно отваги, чтобы, ради спасения короля, взять на себя громадную ответственность.

Отрядом дворцовой стражи командовал его старый товарищ, наместник Свидерский, никогда не терявшийся в минуты, когда требовалось действовать без оглядки.

К нему-то и направился Келпш.

— Пан наместник! — воскликнул он. — Надо спасать короля! Этот турок нахально едет к нам добить больного. Надо попросту схватить его и засадить. Нечего стесняться! Собесский расправляется теперь там с ними.

— А где эта каналья? — заорал Свидерский. — Узнает он меня!

И тотчас, созвав людей, он вскочил на лошадь.

Вдали уже виднелся на улице ага, ехавший крупной рысью, а с ним армянин, указывавший дорогу к дому, занятому под королевскую квартиру. Свидерский велел пустить лошадей в галоп и скомандовал окружить посла и не пускать. Турок, увидев толпу выбежавших навстречу ему гвардейцев, не сразу сообразил в чем дело, и только когда был окружен со всех сторон, стал звать на помощь переводчика.