Около короля образовывались новые связи, новый мир, по те, которые группировались вокруг него были еще, по меньшей мере, бессильны, и примас с гетманом могли льстить себя основательной надеждой, что они могут быть даже опасными для короля, если он им не подчинится.

Для человека, занимавшего до сих пор с такою скромностью второстепенное и зависимое положение, который должен был следовать всегда указаниям семьи, начиная с матери и кончая свояком, внезапное приобретение власти было потрясением. Он боялся прибегать к своей власти, пользоваться ею.

К этому следует прибавить свойственную уму Михаила привычку заниматься пустяками и его отвращение к серьезной работе. До сих пор важнейшим вопросом в его жизни был костюм, и он придавал даже слишком большое значение изяществу своей наружности. Его холодное лицо оживлялось только тогда, когда он говорил о новых нарядах и разных мелочах, к ним относящихся.

В этой области у него были даже обширные познания и вкус, который его вел как по гладкой дорожке, между тем как в других областях он колебался на каждом шагу. Старосте спижскому не раз могло показаться смешным, что после целого дня скуки, в течение которого король едва лениво шевелил своими губами, он обнаруживал чрезвычайное оживление вечером, когда он занимался вопросом о своем гардеробе.

Все, что было уже заказано в Париже, было достаточно для князя Вишневецкого, но королю нужно было бесконечно больше.

Предстояла коронация.

Некоторые были такого мнения, что Михаилу нужно одеться по-польски, и они напоминали, что даже Ян Казимир однажды пробовал купить себе этим любовь народа. Вишневецкий решительно восстал против этого. Он привык к парику, к европейскому платью, к кружевам, к этому полуженскому наряду, который казался ему прекрасным и знаменующим собою высшую цивилизацию.

Приходилось сейчас же послать заказы в Париж, и вопрос этот так увлек короля, что даже вопреки просьбам своих он не хотел отложить это дело на сутки; но оказалось, что француз Тионвилль, которому было поручена эта миссия, в этот день ехать не мог.

Поздно вечером король вспомнил о матери, которая уже переехала в каменный дом ксендза Фантония, и отправился к ней. Он был очень оживлен, но, к сожалению, не известиями со стороны Константинополя, а посылкой за костюмами в Париж.

Это был пустяк, но он рисовал характер человека, который еще в душе не чувствовал себя королем.

По его мнению, все, что касалось обороны границ, не касалось его, так как лежало на гетмане Собесском, князе Дмитрии и канцлере Паце…

Княгиня Гризельда обрадовалась, увидев сына, входящего с веселым и сияющим лицом; она строила догадки относительно какой-нибудь важной его победы, как вдруг король, целуя ее руку, быстро проговорил:

— Прошу поручений в Париж, завтра посылаю Тионвилля за платьями для себя. Мне нужны по крайней мере четыре костюма, и я велю ему заказать их по версальским моделям у самых лучших портных.

Мать всматривалась в него большими глазами.

— Мне кажется, — сказала она нерешительно, — что есть много вещей гораздо более спешных…

— Ах, ничего! Ничего! — перебил ее сын, как-то возбуждаясь. — Что ж бы я делал во время коронации, когда приедут иностранные послы? Ведь, я должен же выступить, как подобает монарху. Казначей, я не сомневаюсь в этом, выдаст мне деньги, необходимые на эту издержку, хотя бы из собственной кассы.

Елена, которая стояла в стороне и прислушивалась, чуть повела своими белыми плечами.

Михаил, который только сейчас ее заметил, с выражением сильнейшего волнения бросился ее приветствовать и, не обращая внимания на Любомирского, который занимал княгиню Гризельду, отвел ее в сторону.

— Ах, ты, Елечка моя, — начал он с необыкновенной торопливостью, — как я тоскую по тебе… как мне недостает тебя! Я так привык советоваться с тобой, моя Эгерия, что теперь часто я не знаю, что предпринять и боюсь ступить шаг…

— У тебя столько лучших, чем я, советчиков, — скромно сказала Зебжидовская, — но говори, говори, пожалуйста, как складываются отношения, как ведет себя Собесский, примас, Морштын, Денгофы…

Михаил сразу нахмурился.

— Ах, я хотел бы, хотя здесь у вас, забыть об этих несносных осложнениях, которые меня мучили уже целый день. Ни о чем другом я не слышу, как только об этих моих врагах. "Примас", "гетман" намозолили уже мои уши. Будем говорить о чем-либо ином!

— Но, ведь, это самое важное, — перебила Зебжидовская.

— Поэтому-то я, — вставил король торопливо, — сдал все это на канцлера Паца… Поступлю по его указаниям…

Помолчав минуту, он уже веселым тоном заговорил:

— Скажи, что ты хочешь, чтобы тебе Тионвилль привез из Парижа? Я предполагаю два куска атласа для матери, два для тебя, кружева, перья…

— Но зачем мне все это? — перебила нетерпеливо Зебжидовская, — я, по крайней мере, вовсе в этом не нуждаюсь… я просто слуга княгини Гризельды, и мне даже не пристало…

— Да что же это такое опять?! — прервал король, хватая ее за руку. — Я об этом даже слушать не хочу! Для себя, — говорил он с возрастающим оживлением, — я прикажу приготовить все, как у французского короля, и по парижской моде.

Глаза его блестели, губы улыбались, а Елена, глядя на него, вздыхала:

— Как это вы, мой король, — сказала она грустно, — в такой решительный момент можете думать об этом?!

— Решительный? — подхватил Михаил. — Да, ведь, решительный момент уже миновал. Господа эти уже примирились, подчинились, и все должно устроиться… почему ж бы мне не заняться тем, как я выступлю?.. Не следует обнаруживать своей былой бедности…

Зебжидовская молчала. В это время мать, которая жаждала видеть сына, позвала его к себе.

Она интересовалась главным образом примасом и Собесским.

— Мне кажется, — успокоительно сказал Михаил, — что они уже примирились с создавшимся положением. Впрочем, Пац довершит это дело… Конечно, их надо расположить к себе уступками, но я на это уже вполне готов…

Он помолчал немного и, занятый все той же мыслью, возобновил разговор о посылке в Париж:

— Что же мать прикажет привезти для себя?

— Ничего, дитя мое, — ответила старушка. — От прежнего великолепия у меня осталось достаточно парчи, бархата и атласа, чтобы в случае надобности выступить, как прилично бедной вдове… Я не сброшу этих траурных одеяний по моем незабвенном Иеремии даже в самый торжественный день, когда будет коронование его сына…

Михаил вздохнул… Видно было, что ему очень хочется вернуться к своим костюмам и к оказии в Париж, но княгиня Гризельда и Любомирский перевели разговор на более серьезные темы, и король, послушав их молча некоторое время, встал, отзывая с собой Елену.

Она последовала за ним послушно, а, может быть, даже с радостным чувством, что она может еще раз поговорить с ним вдвоем с прежней простотою… Она для формы спросила, видел ли он примаса.

— Нет, — нехотя ответил король, — предоставляю канцлеру, как его старому другу, соглашение с ним. Признаваться ли? Этот старик возбуждает во мне отвращение и неописуемый страх. В его глазах, даже тогда, когда он старается умилять и говорит сладчайшим образом, есть что-то брызжущее ненавистью… Я никогда, наверно, не поборю этого чувства…

— Но выказывать ему это не следует, — шепнула Эгерия. — Княгиня мать боится его не меньше, а все же она была счастлива расположить его…

Михаил пожал плечами:

— Говорю тебе, я поручил это Пацам, они одни что-нибудь тут могут сделать, так как долгое время они были вместе с ним и знают его лучше других.

Он тяжело вздохнул:

— Ах, Еля моя! Царствование, корона, какая это тяжелая барщина! По внешности это красиво, но, в сущности, это рабство! Человек не принадлежит уже самому себе… он всем должен служить, за все отвечать… Когда я вспоминаю наши вечера в домике на Медовой, наши веселые утра, завтраки у столика…

— Эх! Они уже никогда не вернутся, — перебила Зебжидовская, — я уже со слезами простилась с ними…