— Помни, — сказал он, — будь, что будет, а я — твой, я тебе верен… я твой!..
Взволнованные вернулись они к старушке, которая, может быть, угадывая это слишком горячее прощание, беспокоилась и именно поэтому отзывала сына.
Почти в тот же момент Любомирский возвратился за королем…
Мать не хотела отпустить Михаила.
— Дорогая матушка, — сказал Любомирский, целуя ее трепетные руки, — в замке, несмотря на позднюю пору, полно, ожидают вашего Михаила, те, которые скорее всего могут опасаться его нерасположения к себе… потому что еще сегодня они выказывали ему свое нерасположение. Канцлер Пац сидит и говорит мне, что не уйдет, пока не переговорит с королем… Михаил уже не принадлежит больше ни вам, ни семье, а только стране, которой должен служить… Я его похищаю, мы едем…
Михаил еще раз нагнулся к коленям матери, хотел потом подойти к Елене, но она только махнула ему рукой, поднесла платок к глазам и убежала.
Прямо отсюда они должны были спешить в замок, в котором было светло и, несмотря на ночь, действительно полно народа…
Экипажей, лошадей, кортежей, стражи стояло во дворе сверх всякого комплекта. В комнатах, еще несколько часов тому назад пустынных и запущенных, царило движение.
Придворные, рассеявшиеся после Яна Казимира, при первом же известии об избрании нового короля начали собираться в замке, готовые снова служить. Еще царил беспорядок, но зато людей было уже много.
Михаил с Любомирский выходили из экипажа, когда королевский конюший, стоя на подъезде, сообщал со смехом, что на завтрашний день, старосте спижскому не придется хлопотать о возке для короля:
— Их уже у нас имеется три, новенькие, как с иголочки, каждый с шестью великолепными лошадьми в упряжи, — говорил конюший. — Я не мог разузнать, кто их привел и пожертвовал, но я осматривал их и нахожу великолепными…
Михаил, может быть, не слышал этого, он спешил наверх, где, как ему сообщили, ожидал его, кроме многих других, также и канцлер Пац. Вместе с канцлером почти вся семья Пацев явилась к королю.
Не было Собесского, хотя пост великого маршалка должен был привести его сюда, но зато остальные сановники были налицо.
Когда скромно и робко появился молодой король, ему не дали еще отойти от порога, как уже окружили кольцом, — каждый хотел быть первым с приветом и поклоном, чтобы уверить, что он, такой-то, был особенно счастлив от выбора.
Даже Пац при всей своей гордости свидетельствовал во всеуслышание, что он, правда, был на стороне Кондэ и готов был затем подавать голос за Лотарингского, но что ни он, ни кто-либо другой не ожидали такого видимого Божьего чуда, вдохновения Святого Духа.
— Раз это случилось, — прибавил он, — мы счастливы и приносим тебе в дар наши сердца, а в случае надобности и руки.
Тут упомянул Пац и о том, о чем он раньше никогда не говорил, а именно, что он-де сам собственными ушами слышал, как покойная королева Мария-Луиза предсказала Михаилу царствование, очевидно, признавая его достойным короны.
Сейчас же нашлось еще несколько лиц, которые стали уверять, что они тоже слышали это и очень хорошо запомнили.
Канцлер считал самым безотлагательным делом примирить и привлечь примаса, обещая, с своей стороны, через посредство жены повлиять на французский двор, чтобы тот был благосклонен к новому королю.
И таинственно прибавил:
— Найдутся еще средства сближения, и даже соединения с Францией, но на это есть еще время впереди….
Михаил едва успевал благодарить всех, чудом оказавшихся на его стороне, но зато на душе у него стало все-таки несколько спокойнее.
Наконец, уже совсем поздно ночью гости оставили замок, давая возможность уставшему королю отдохнуть. Один только Любомирский еще остался с ним.
Хотя бывшая спальня Владислава и Казимира, занятая теперь новым королем, находилась в более спокойном конце королевского замка, все-таки, лишь только начало светать, все тут так зашевелилось, стало прибывать столько народа, что Любомирский вынужден был встать.
Причиной этого движения было решение шляхты, принятое вчера под Волей единогласно и с большим воодушевлением, что, — кто голосовал за короля, те должны принести в дар королю, над бедностью которого открыто насмехались господа Пацы, самое лучшее из своего достатка, чтобы таким образом снабдить всем соответственно его королевскому сану.
Это решение было принято с таким увлечением, что в лагере избирателей никто почти не мог заснуть… Каждый придумывал, что именно он даст, и щедрость была так велика, что каждый готов был пожертвовать для своего короля даже свою последнюю лошадь, а это для шляхтича самая тяжелая жертва.
А так как в этой огромной толпе было немало и очень богатых, и эти для большего блеска на выборах захватили с собою из дома именно то, что у них было самого редкого и Драгоценного, то почти каждый имел что-нибудь, что вполне годилось для подношения королю, а наиболее бедные, которым нечего было дать, готовы были отдать хоть пару своих пистолетов или свою любимую саблю.
Почти всю ночь шла чистка, выколачивание; подправляли то, что каждый собирался утром отнести в королевский замок.
Чуть свет эта своеобразная процессия потянулась от Воли к замку длинными рядами… на лошадях, с телегами, возками…
Чуть не силою ворвались они в замок, требуя у бургграфа [65], чтобы он отвел отдельный зал для приемки даров и посадил бы писаря с книгой для их регистрации. Безуспешно он отговаривался, ссылаясь на то, что у него нет никакого приказания свыше; на него насели с криком, забушевали, а, так как и старая дворцовая прислуга была на их стороне, то залы были открыты, нашелся писец, и началось приношение даров, которое заняло целый день и продолжалось без перерыва еще несколько дней.
Это было событие, никогда раньше не случавшееся — в таких, по крайней мере, размерах. Случалось, правда, что паны и шляхта подносили королям то каких-нибудь особенно породистых лошадей, то редких животных для зверинца, то какие-нибудь памятники старины, но такого наплыва подарков никто никогда не видывал и даже не слыхивал.
На улицах собиралась неисчислимая толпа, чтобы посмотреть на это веселое и странное шествие, единственное в своем роде. Дело в том, что не было такой вещи, которой бы не несли его мосци королю, начиная с лошадей и охотничьих собак и до золоченой посуды, кувшинов, мехов и ковров…
Ни Любомирский, который вначале хотел помешать этому собиранию, ни князь Дмитрий Вишневецкий, который прибыл утром в замок, не могли уговорить шляхту, которая задорно настаивала на своем праве — дарить своему королю. В конце концов пришлось подчиниться и трое писарей едва успевали заносить в реестры вещи и фамилии… Жертвователям не приходилось особенно конфузиться, так как почти все было отборное и ценное.
Одного вооружения уже было достаточно для значительного эскорта охраны, если бы ее захотелось безотлагательно учредить.
Несколько позже начали также стекаться в большом числе и сенаторы.
Только Собесский и Радзивиллы долго не появлялись, так как первый был в открытой ссоре с Вишневецкими, особенно с князем Дмитрием, а Радзивиллы вели войну с Пацами. Поэтому, как только они узнали, что Пацы примкнули к Михаилу, они соединились с Собесским.
Гетман, они и примас образовали ядро того неумолимого лагеря противников, которых Михаил никогда и ничем не мог впоследствии ублаготворить. Но этот день, по крайней мере, внешне, был днем поклонения и оваций.
Перед провозглашенным уже королем, должны были преклониться все, так как нельзя было сразу объявить ему открытую войну.
Гетман даже, по обязанности маршалка, вынужден был явиться в замок и там навести какой ни на есть порядок.
И он, и все, враждебно настроенные, сенаторы имели случай лично убедиться, с какой, можно сказать, рьяностью шляхта демонстрировала свою преданность избранному ей королю.
Перед их глазами проходили эти вереницы людей, приносивших дары, а в отведенных залах всякий любопытный мог созерцать действительно замечательное нагромождение драгоценного имущества, которого было уже вполне достаточно для полного королевского обзаведения. Громадное число лиц, принявших участие в этом сборе, дало возможность осуществить эту грандиозную складчину, в результате которой уже к полудню весь зал был так завален дарами, что почувствовался недостаток места.
