Проходил сентябрь. Все чаще вплавь на лодках или на лошадях «вершими», как говорили казаки, стали заезжать в станицу офицеры, возвращавшиеся на Шилку, а потом державшие путь в Иркутск.

Линейцы поговаривали о Шилкинском заводе, как о своем доме. Как-то со временем забывалось, что там начнется строевая муштра, а потом, глядишь, придется делать биржи для новою сплава. Снова готовиться в путь, а куда — неизвестно. Но все это было далеко. Главное, скоро на зимние квартиры!

Михайло Леший угодил сотнику, сложил ему отменную печь, и тот пожаловал его стаканом спирта. Хватив стакан, Михайло лишь чуть-чуть захмелел и решил в этот день пошабашить. А чтобы Ряба-Кобыла не дал ему какой новой работы, отправился в лес, по дороге, проторенной казаками на сенокос.

Уже золотились, пока только с вершин, осины. Издали похожий на усыпанный цветами куст пламенел клен. Краснели зонтиками ягоды рябины. Цветом янтарного меда желтели листья берез. И воздух в лесу, казалось, впитал в себя запах сотового меда, приятную горьковатость рябиновых ягод и опавших листьев.

В стороне от дороги Михайло увидел пожухлую листву невысоких кустов лещины, решил набрать орехов и забрался в чащу. С края зарослей орехи кто-то уже обобрал, или ребятишки из станицы, или казаки, ходившие на покос. Зато дальше орехов оказалось много. Набивая карманы очищенными орехами, Михайло вдруг увидел, что со стороны покоса идет женщина. Он пригляделся и узнал Дуню.

С того дня, когда Михайло так старательно крутил ей жернов, он обходил казачку, чем очень обрадовал Кузьму. Старый солдат был доволен — нечего лезть к мужним женам. Как-то Леший пытался с ней заговорить, но казачка, сверкнув белозубой улыбкой, не задерживаясь, пробежала мимо. Солдат вздыхал, глядя ей вслед. Он не мог забыть тот единственный счастливый денек, когда ласкал ее, такую отзывчивую. Но, видно, Дуня больше его не приветит. И сейчас, увидев женщину, он отвернулся, будто занятый орехами. «Окликнет — заговорю, а нет — пусть себе бежит».

Обрывая орехи, Михайло прислушивался к шагам на дороге. Вот Дуняша приближается, вот поравнялась, сейчас окликнет: «Здравствуй, солдатик!» Нет, пробежала мимо. Леший обернулся. Казачка уходила торопливым шагом, не оборачиваясь. В руке у нее покачивался узелок, наверно, носила мужику своему обед. Солдат пожалел, что сам не окликнул Дуню, а потом подумал, что так лучше, и принялся рвать орехи в фуражку. «Нарву, — подумал он, — полный картуз и понесу Кузьме с Игнатом».

Занятый орехами, он даже вздрогнул, когда совсем рядом услышал тихий голос:

— Михайло!

Солдат поднял глаза и увидел Дуню. Она подошла неслышно и стояла у самого орешника. Встретившись взглядом с Михайлом, Дуня опустила глаза и почти зашептала:

— Ой, стыдобушка какая. Увидела тебя и обмерла. Думаю: пробегу мимо, а ноженьки-то сами завернули, и вот я тута…

Она отступила на шаг, словно стараясь перебороть себя и убежать от этой встречи. Михайло, выронив из рук фуражку, шагнул к ней и прижал казачку к себе.

— Ой, солдатик ты мой, — говорила потом Дуня, пряча от Михайлы блестящие от слез глаза. — Казак-то мой уже побивать меня начал. Пятый год живем, а дитя у нас нету. Может, будет теперя, ты же вон какой крепкий…

25 сентября, в пасмурный неуютный день, прибыла в Кумару рота подпоручика Прещепенко. А на следующее утро, такое же по-осеннему хмурое и сырое, первая рота расставалась с построенной ею станицей.

На берегу собралось все, от мала до велика, население станицы. Давно перезнакомившиеся солдаты и казаки тянули друг другу кисеты, услужливо подносили тлевший трут, говорили:

— Кланяйтесь там Аргуни-матушке.

— Бывал и я в Шилкинском заводе, вот где народу-то, и как там люди живут.

Богдашка шагу не отходил от Кузьмы, тянул к нему свою робкую младшую сестренку. Кузьма давно познакомился с отцом и матерью мальчишки. Даже как-то помог им ставить стог сена. И сейчас говорил степенно:

— Живите тут, не робейте.

— Так куда денешься, придется, — отвечал казак.

— Заезжайте. Как будете в другой раз проплывать, милости просим, — приглашала его жена.

— Спасибо, — поблагодарил Кузьма.

Прозвучала команда на посадку, потом — «убрать сходни» и наконец — «отваливай!» Обернувшись к берегу, сложив руки рупором, капитан Дьяченко крикнул:

— Счастливо оставаться, казаки!

С берега неслось: «Бог в помощь!» Казачки утирали уголками платков глаза. Улыбалась сквозь слезы и махала платком, увидев на корме баржи Михайлу, Дуня.

13-й линейный Сибирский батальон отправлялся на зимние квартиры.

«О-сень, о-сень», — холодно плескались мутные амурские волны, накатываясь на песчаные отмели, замывая следы солдат-линейцев. «Осень», — шелестел ветер сухой и ломкой листвой тальника над кострищами солдатских бивуаков. Ушли солдаты с Буреи и Хингана в Усть-Зейский пост, с Верхнего Амура — в Шилкинский завод и оставили по левобережью реденькую цепочку из пятнадцати станиц.

Тянули над новым жильем с севера на полдень вереницы гусей и журавлей. Быстрыми стаями проносились утки. Пусть и не в родные для казаков места торопилась птица, а все равно днем и ночью тревожила она новоселов своими криками.

— Крылышки бы нам, — кручинились казачки, провожая глазами говорливый клин. — Слетать бы в родные места, взглянуть бы хоть одним глазом, как оно там.

В конце октября, когда отгомонили последние косяки, в станицу Толбузину прибыли запоздалые путники. Две вконец измученные лошади, еле переступая сбитыми ногами, тащили вьюки. С двух других спешились тучные, бросившие давно бриться и смотреть за собой, полковник и подполковник. Офицеров сопровождал младший урядник и два казака из новоселов станицы Ольгиной.

Остановились приезжие у дома урядника. Офицеры, косолапя после долгой езды верхом, сразу ушли в дом, а младший урядник и казаки принялись развьючивать лошадей.

Дед Мандрика ладил стайку, однако не удержался и поковылял посмотреть на свежих людей.

— Да никак это Роман! — воскликнул он, признав в младшем уряднике сына сотника Кирика Богданова из родной Усть-Стрелки.

Роман, исхудавший и измотавшийся за дорогу, тоже узнал станичника. Прежде, у себя в Усть-Стрелке, бедняка да еще и малолетка Мандрику он почти не замечал, а тут обрадовался:

— Здорово, дед! — пошел он навстречу, протягивая руку. — Ай живешь тут?

— Тута мы, — сказал Мандрика. — Всем гнездом. Я с Марфой да Иван с молодой женой.

— Иван! Да когда же он женился?

— На Амуре, — щуря глаза в улыбке, объяснял Мандрика. — Рассказать, паря, не поверишь! Прямо на плоту свадьбу играли.

— Кого он взял-то? — интересовался Роман, сам оставивший в Усть-Стрелке невесту.

— Так соседа моего покойного Кузьмы Пешкова дочку Настю.

— И Настя здесь?

— И где ей быть, ежели она законная жена, — засмеялся Мандрика.

— А как наши там в Усть-Стрелочной? Может, слышал?

— Где слышать, давно мы оттудова. А ты сам откель бежишь, Роман Кирикович?

— Ой, дед, издалека, с самого Хингана. Да рассказывать о том долго.

— Ну ты заходь, заходь до нас. Чайку попьем да побалакаем. Вон он мой дом.

— Спасибо, непременно зайду. Вот только кладь во двор снесем да господ своих устроим.

Еще в начале июля приказом по войскам Роман был произведен в младшие урядники и назначен писарем путевой канцелярии подполковника Хильковского. Подполковник направлялся наблюдать за постройкой станиц Иннокентьевской и Пашковой.

Поехал Хильковский с неохотой, но рьяно взялся за дело, часто из станицы Иннокентьевской, где он жил, выезжал в Пашкову, придирчиво осматривал новые дома, вникал во все дела. Но в средине августа в Иннокентьевскую прибыл сотник Кукель и передал подполковнику пакет от генерала.

«Может, отпускает меня Николай Николаевич, — обрадовался Хильковский, давно пора домой», — и аккуратно вскрыл пакет. Но по мере того как читал он строку за строкой полученное письмо, лицо его все больше наливалось краснотой. А добравшись до генеральской подписи с росчерком, сердито брошенным вниз, подполковник несколько минут не мог произнести ни слова. Да и было от чего растеряться и выйти из себя командиру второй конной бригады, владельцу множества табунов, одному из первых богатеев Забайкалья, замеченному и, как ему казалось, оцененному генерал-губернатором.