— Ты бредишь?

— Совсем нет. Но мне кажется: между судьбой Тримбаль и моей есть, я не знаю какая, связь… Посмотри на это солнце, Десланд! Как оно прекрасно! Все, что близится к концу, задевает за сердце. Но оно вернется завтра, послезавтра, будет возвращаться вечно, на то оно и солнце…

Ночь он провел без сна, с трубкой во рту. С тех пор он улыбался только малышке Десландов.

Прошло несколько безмятежных, меланхоличных лет. Жизнь местных дворянских кругов успокоилась как в материальном плане, так и в политическом. Во Франции царствовал Карл X. Либералы, по-видимому, уступали свои позиции. Сатирические газеты, памфлеты, тайно распространяемые в обществе, обвиняли короля в пренебрежении парламентом, в подготовке к возвращению абсолютизма. Они его также обвиняли в том, что он стал игрушкой в руках иезуитов. Но сельские дворянские круги в Вандее читали только «хорошие» газеты, те, которые курили фимиам его королевскому величеству и принцам королевской семьи. Наполеон закончил жизнь на острове Святой Елены и бонапартисты перестали представлять опасность: «От них остались только глаза, чтобы лить слезы». Общественное мнение выступило даже в защиту одного арестованного, бывшего наполеоновского офицера, продававшего по деревням и фермам табакерки с двойным смыслом: снаружи — портрет Людовика XVIII, Карла X или герцога Берри, а внутри — портрет императора в его шапчонке. Ландро выступил свидетелем в пользу арестованного, что, впрочем, едва ли улучшило положение последнего, скорее, ухудшило: шевалье в своем выступлении так поносил судью, что, если бы он сам не покинул зал, его бы вывели жандармы. Он скупил множество таких табакерок, отдавая должное сообразительности «этих парижских молчальников».

Наконец наступил длительный и прочный мир, позволяющий строить и накапливать. Вырубались леса под новые поля, поднималась целина. Вокруг новых поместий в неоготическом стиле, с остроконечными крышами, лепными фасадами, украшенными изящными башенками с флюгерами в виде химер, драконов и геральдических зверей, появлялись многочисленные фермы. И коньки крыш украшали букеты лилий, чтобы не было никаких сомнений в политических пристрастиях хозяина. Многие старинные имения были заброшены: им предпочитали что-нибудь современное. Редко кто решался ремонтировать их, хотя бы из уважения к предкам.

Ландро предпочитал свое Нуайе этим «украшенным гербами домам Полишинеля». Эти толстые каменные стены с бойницами — известняковым оградам, «которые долго не продержатся, не то что стены, построенные из местных камней». Шевалье говорил, что не будет разоряться, чтобы внушать почтение соседям! Но все его хозяйственные постройки стояли под новыми крышами. Он поменял износившиеся оконные ставни и двери, замостил подъездные дороги. Он требовал, чтобы вокруг имения ограды стояли, не покосившись, и на своей белой лошади периодически делал инспекционный объезд. На все упущения следовали немедленные распоряжения, короткие, даже дружеские, но не терпящие возражений. Он также ездил вместе с Десландом на ярмарки, хотя его друг сам занимался продажей и покупками. Они выбирали самую лучшую скотину. Десланд часто подталкивал шевалье в бок, когда тот, залюбовавшись на какого-нибудь быка, забывал поторговаться. В зависимости от сезона их можно было принять за крестьян или праздных гуляк. Шевалье погружал руку в мешок с зерном, внимательно разглядывал тяжелые золотистые зерна, что не мешало ему краем глаза оценивать величину урожая. Он уже давно возвратил в кованый сундучок сумму, когда-то взятую взаймы у Виктории на покупку Нуайе. «Мадемуазель» категорически отказывалась брать обратно свое золото, и сундучок оставался в тайной нише в стене комнаты шевалье за его кроватью. Как и в Ублоньер, для своих сокровищ он устроил тайник в яме под каменной крышкой в одном из сараев с разной рухлядью, инструментом, картошкой и пустыми винными бочками. Один из слуг внезапно умер. Другой покинул Нуайе по собственному желанию. Шевалье не стал нанимать новых. Он предпочитал, когда возникала необходимость, нанимать временных рабочих.

— Если ты так будешь продолжать, — говорил ему старый Форестьер, — ты станешь таким же богатым, как Крез!

— Воспитатель, — отвечал Ландро, — я хорошо усвоил ваши уроки и следую им.

— Другие на твоем месте окружили бы себя кучей слуг, заставили бы целовать себе ноги, имели бы своры собак для охоты на оленей и кабанов.

— По моим расчетам, тридцать собак за год съедают доход от двух ферм. У меня есть пара собак, и этого мне достаточно.

— Я тебя не упрекаю. Но, Юбер, я хотел бы, чтобы мой друг был счастлив, а ты одинок, и нет у тебя никакой конкретной цели. Ты довольствуешься простым, обыденным счастьем, какого может достичь любой.

— Да, воспитатель, это так.

— Тебе пора жениться, иметь наследников, чтобы твой род не прервался. А ты?

— Это имело смысл прежде. А теперь? Мне кажется, что эти древние обычаи доживают последние денечки, поддерживаются искусственно! Имя передается по инерции, кому-то хочется верить, что, несмотря ни на что, наш образ жизни еще возродится. Но я утверждаю, что это самообман. Карл X и принцы уйдут, как и пришли. Нам останутся только воспоминания и о прошедших временах, и о прежних нравах.

— Что с тобой? Откуда такая грусть?

— Это не грусть, воспитатель. Реальность может быть жестокой, но никогда грустной, она выше эмоций. Придет время, и таких людей, как я, будут сажать в клетки, как редких зверей, и показывать любопытным зевакам. В современном мире я кажусь немного сумасшедшим, и это меня радует. Но я уже чувствую неизбежные последствия 1789 года. Реставрация нас снова подняла на щит, позволила вернуться к нашей обычной безмятежности. Но, однако, наполеоновский кодекс не отменен. К нам снова вернулась прежняя привычка к власти, но, когда родители умирают, их наследство делится, а привычка к легкой жизни остается. Еще два-три поколения, и все! Я лучше буду жить один, чем увижу, как мои сыновья или мои внуки будут опускаться. О! Совсем не мысль о том, что им придется работать, меня пугает! В конце концов, разве я не этим занимаюсь? Но то, что было для нас смыслом существования, им совсем не будет нужно. Может так случиться, что им придется просить прощения, что они родились под тремя несчастными шпорами древнего рода. Тогда, воспитатель, зачем жениться? От этого я буду только страдать. Род Ландро закончится так же, как и начался: ничем не запятнав себя.

— Но разве нельзя как-то приспособиться к новой жизни?

— Нет! Мы больше никому не нужны! Наша страница в человеческой истории перевернута.

— Но все-таки, Юбер! Франция — монархия!

— Это ничего не значит, прошлое не возвратится. Король на троне! Но это уже другой король. И я вам повторяю, что нас мало-помалу отодвинут от власти, от командных постов.

— Тогда зачем ты копишь эти богатства?

— Мне ничего не нужно, у меня потребности простого солдата. И я мог бы служить, если бы мои услуги были нужны кому-нибудь в Париже.

— А я так хотел бы увидеть твоих детей. Это было бы для меня вознаграждением за все пережитое!

— Для меня тоже, но надо уметь достойно уйти. И все же…

Его посетил аббат Сьюро, сын старого товарища еще по Почетной гвардии, назначенный недавно кюре в Эрбье. Шевалье принял его с единственной целью, чтобы заявить:

— Когда я буду умирать, господин кюре, я вас позову. Это так же верно, как то, что меня зовут Юбер дю Ландро.

Он больше не разбивал бутылки о церковные паперти и даже стал вносить деньги в церковную кассу. Дело дошло до того, что аббат обедал в Нуайе чуть ли не каждый день. Он был так деликатен, что не попрекал шевалье за его отсутствие на мессах. Зная о его жизни и несчастьях, его постигнувших, аббат избегал любых неприятных для шевалье тем. Тонкий психолог, он лучше, чем Форестьер и все остальные, разобрался в этом сложном, противоречивом характере, увидел его плюсы и минусы. Тайна шевалье его смущала лишь в малейшей степени, во всяком случае, казалось, что она его совсем не беспокоит. Он вел себя по отношению к душе шевалье, как охотник в засаде, как аббат Гудон, когда тот обхаживал неокрепшую душу Элизабет Сурди. Но сравнивать шевалье с Элизабет — значит, попасть во власть опасных иллюзий!