Но юноша, под взглядом Форестьера, покорно зашептал «Отче наш».

— Закончил?

— Да, господин.

Пламя выстрела осветило окрестности. Молодой солдат пошатнулся, его колени подогнулись, и с простреленной головой он распростерся на снегу.

— Он еще слишком молод, чтобы мучиться, — сказал Форестьер.

— Расстреляй нас! — закричал усач. — Я вижу, тебе очень хочется крови. Но советую тебе запомнить, что Республика победит. Она тебя раздавит!

— Поживем — увидим. А пока привяжите их к крыльям мельницы!

— К крыльям?

— Да, ребята. Достаточно крепко, чтобы они держались на них, но так, чтобы они опускались при каждом обороте колеса. Понятно?

— Да ты с ума сошел! Наши товарищи вернутся, они увидят!

— Я надеюсь!

Вскоре три человека, словно куклы, были прикручены веревками к крыльям мельницы, ногами к оси.

— Запускайте механизм, но сначала медленно, ребята. Потом мы увеличим скорость. Пусть господа ее прочувствуют.

Крылья мельниц начали медленно вращаться под напором ветра. Они то поднимали людей вверх, то бросали их к земле, а затем снова возносили к небу и опять несли их вниз.

— Сметите снег с земли под крыльями.

Оказавшись в очередной раз наверху, усатый солдат закричал:

— Смерть тиранам и бандитам! Да здравствует Республика!

— Хорошенько метите снег, чтобы осталась голая земля.

Люди подчинились, хотя казнь, придуманная командиром, их поразила. Их глаза с тревогой следили за безжалостным движением крыльев: вверх, вниз, вправо, влево.

— Быстрее! Установите механизм на максимальную скорость.

Поверхность крыльев со свистом разрезала воздух, деревянные шкивы и распорки издавали протяжный скрип. Крики жертв становились все пронзительнее и наконец перешли в жуткий вой.

— Будьте милосердны, — произнес один из разбойников, — прикончите их.

— Нет!

Стаи воронов кружились над мельницами. Какое для них веселье! Какой пир! Волосы одного из солдат, самого тяжелого, при очередном повороте коснулись земли.

— На колени ребята! Помолимся все же за спасение их душ.

Тридцать пар рук стали перебирать четки. Голоса забормотали молитвы, как будто они оказались в церкви. Форестьер также читал молитву. Солдаты сползали все ниже и ниже с каждым оборотом колеса. Наконец череп первого из них раскололся, встретившись с гранитом промерзшей земли. Маленький шевалье напрягся, наблюдая за этим зрелищем.

— Смерть тиранам! — закричал он.

И опять из его горла вырвался странный звук, похожий на ржание. Все перестали молиться и надели шляпы.

Было уже светло, когда отряд подошел к деревушке и усадьбе Ублоньер, сурово молчащий, похожий на стаю волков, идущую за своим вожаком, несущим маленького волчонка. Но инстинкт рода в нем еще не проснулся. По его телу пробегала крупная дрожь.

— Тебе холодно?

— Нет, господин.

— Ты дрожишь, как листок!

Неловко, рукой, которая на морозе опять начала кровоточить, он поднял меховой воротник. «Бог мой, он промерз, сидя на дереве, — думал он. — Мальчик провел на нем не менее двух часов. Трупы успели окоченеть. Да, по крайней мере, два часа».

Позади послышалось ворчание.

— Что вам не нравится?

— Мельницы, господин Форестьер. Слух об этом разнесется повсюду.

— И что?

— Будут говорить: они еще более жестоки, чем синие, настоящие лесные звери.

— Да, — проговорил седой крестьянин со шрамом через всю щеку, — да, это слишком! Наказать убийц, поджигателей и насильников — это правильно, но там, на мельницах, это больше, чем наказание. До сих пор я никогда не осуждал вас, командир, но эта смерть не для христиан!

— А смерть мадам Ландро, ее дочерей, прислуги?

— Это правда, но парни, привязанные к крыльям мельницы, как какие-то несчастные твари!.. Это останется на моей совести. Вы знаете, как я вас уважаю, но я покаюсь на исповеди!

— Делай как хочешь. Но запомните все: я буду делать все, что решил, и без ваших советов. Я сам отвечу перед Богом.

— Вы так решили?

— Да, гладя на растерзанных детей и их несчастную мать.

— Лучше бы было, если бы их защищал отец.

— Замолчи! Господин Ландро сражался на Рейне рядом с принцем Конде. Он имеет право на наше уважение.

— А кто против?

— Правда, его в здешних краях не любили, но он был справедлив.

— Доброта — лучше, чем справедливость.

Они вышли к ограде усадьбы. Над забором, на крышах, возвышалась, белея, шапка чистого снега. Ребенок застонал. На пороге показалась Перрин. Она бросилась к мальчику:

— Да он весь горит! У него жар.

— Укрой его потеплее. Пусть он пропотеет и завтра будет на ногах.

На следующий день состояние молодого Ландро ухудшилось: его тело покрылось потом и сотрясалось в судорогах, зрачки расширились и глаза иногда почти закатывались, на лбу бились вздувшиеся вены. В окрестностях не было врачей. Большинство из них поддерживали Республику и с началом мятежа покинули находившуюся под контролем шуанов территорию. По приказу Форестьера сходили за аббатом Гишто. Священник лечил с одинаковым успехом как людей, так и домашних животных, почти одними и теми же средствами. Его считали немного и знахарем, и колдуном, и чудотворцем. Аббата уважали за то, что он отказался принести присягу Конституции и теперь жил изгнанником, отлученным от службы. Он продолжал совершать обряды тайно: отпевать умерших, благословлять молодоженов, служить мессы в глухих уголках леса или в заброшенных сторожках.

Он долго осматривал больного ребенка, щупая его ноги и руки, поднимая веки, вслушиваясь в прерывистое дыхание и неровное биение сердца. В соседней комнате Форестьер беспокойно ходил, нервно покусывая губы. Он обошел стол, натыкаясь на скамейки, остановился у очага. Отбросил носком сапога вывалившуюся головешку, тяжело вздохнул: «В конце концов, это судьба! Ничего более! Если бы не я, кто бы его мог спасти? Он бы замерз на своем дубе. Я спас его, и вот это несчастье! Форестьер, у тебя сердце болит, словно речь идет о твоем сыне… Я его спас, значит, он немного и мой сын. Я должен позаботиться о нем, потому что его отец… его отец…»

В дверях показался озабоченный священник.

— Ну что? Это воспаление легких или простуда?

Аббат поднес руку ко лбу.

— Хуже, мой дорогой друг. Воспаление мозга. От того, что увидел и пережил бедный ребенок!

— Это из-за меня?

— Мне все рассказали. Не надо было приводить его в комнату матери и сестер.

— Если бы я знал! Они могли еще быть живы!

— Генерал, вы непосредственно здесь ни при чем. Но было еще одно обстоятельство. И это я ставлю в упрек вам. Зачем надо было брать ребенка на мельницы? С какой целью?

— Чтобы он увидел и запомнил, что его близкие отомщены.

— Эта жестокость помутила его сознание. Его болезнь не имеет другой причины, вот результат! Зачем эти ужасы?

— Вы священник, а не солдат.

— Я стараюсь им быть.

— Вы не можете этого, понять. До революции я был миролюбивым человеком, жил среди цифр и бумаг, а теперь я стал таким, какой есть.

— Это вас не извиняет!

— Да! Я пережил разгром под Шале, форсирование Луары, на моих глазах погиб Лескур. Я видел, как республиканские гусары рубили стариков, женщин и детей, владельцев поместий и крестьян у Мана и под Савиньи. И теперь на нас идут «Адские колонны». Я тогда сказал себе: «Нет! Они убивают, и я буду убивать! Смерть за смерть!»

— Наш долг являть человечность, гуманность, а не усердствовать в жестокости.

— Весной прошлого года, когда только появилась наша Великая вандейская армия, мы пели Verilla Regis перед залпом, мы заранее просили прощения у наших врагов, мы отпускали пленных, взяв с них обещание не поднимать против нас оружие. Великой армии больше нет! Сто тысяч наших погибли, выиграв шестьдесят сражений подряд! Сто тысяч…

— Я знаю.

— Время извинений прошло. Требуются жестокие кары, чтобы привести в ужас синих, заставить их уйти.

— Может быть. Однако согласитесь, что вы не должны были показывать этого несчастному ребенку.