— Я все сделаю, что мне прикажете. Я убью жандарма, полицая, подожгу что-нибудь, взорву…

Парфентий слушал эти душевные излияния, и сомнения его рассеивались. Непорочная, отзывчивая душа его ответила на горячие заверения комсомольца Брижатого, может быть, по воле отца оторванного от них. И он сказал:

— Ладно, Сашко, иди домой. Завтра встретимся и поговорим.

— Ты увидишь, Парфень, что вы ошибались во мне. Сашка снова вынул парабеллум.

— На тебе его.

— Не надо.

— Я себе достану.

— Оставь у себя.

Простились они, как и подобает товарищам, пожав друг другу руки.

А вечером Парфентий собрал близких товарищей и подробно рассказал о встрече с Брижатым. Все были крайне удивлены его поступком. Удивлены и озадачены. Долго обсуждали этот вопрос, старались хорошенько разобраться и как-то решить, что делать.

— Я думаю, с приемом Сашки в члены «Партизанской искры» нужно пока воздержаться. Поручить Мише Кравцу дать Брижатому трудное задание. И если он его выполнит, тогда рекомендовать, — предложил Митя.

Все согласились с этим предложением и решили поручить Михаилу Кравцу осторожно испытать Брижатого на первой же диверсии.

Антон Щербань заверил начальника жандармерии в том, что крымские школьники, бывшие комсомольцы, причастны ко всем событиям, происшедшим за последнее время в Крымке и ее окрестностях.

Щербань заявил локотененту Анушку, что если ему поручат, он докопается до самого корня и раскроет в Крымке «бандитское гнездо».

Анушку ухватился за предложение Щербаня.

— Помогай, Антон. Я отдаю под твое командование обоих начальников полиции, и Семена, и этого катериновского Проценко. Поможете-я в долгу не останусь.

— Я своему слову хозяин, господин локотенент, ведь я природный полицейский, по наследству.

Анушку был рад, что спихнул с себя самое опасное дело. Он надеялся, что полицейские, взяв на себя инициативу раскрытия партизанской группы, полезут в самую гущу.

— Чёрт их знает, сунешься куда-нибудь и в самом деле свернут голову. Партизаны — народ отчаянный, им не попадайся. Пусть полицейские рискуют, им все равно терять нечего.

С этого дня Щербань стал часто бывать в Крымке. Каждый день, а то и по несколько раз на день, крымские жители видели начальника кумарянской полиции в селе. Он появлялся то на двуколке, то пешком, то верхом на вороном жеребце.

— Что-то зачастил к нам Щербань, — замечали крымчане.

— Кто его знает, может жениться задумал, невесту ищет.

— А может и другое что, чужая душа — потемки.

— Это верно. Да еще такая душа, как у Антона.

Одни поговаривали, что теперь он старшим над всеми начальниками полиции назначен. Другие утверждали, что Щербань разнюхал в Крымке что-то насчет партизан. Но сквозь разные разговоры упорно пробивался слух, будто Антону стало известно, что в селе скрываются партизаны и орудуют будто бы вместе с крымскими хлопцами.

Последнему слуху крымчане верили только наполовину, ибо большинству отцов и матерей и в голову не могло придти, что их смирные, хорошие ребята занимаются такими страшными делами.

Сами же комсомольцы-подпольщики знали, что Щербаню откуда-то известно о существовании в Крымке подпольной организации.

Подпольный комитет «Партизанской искры» узнал об этом от Дмитрия Попика, подслушавшего разговор своего отца с Антоном.

Это случилось так; недавно Мите понадобилось полезть на чердак хаты, где у него хранились некоторые вещи. Он часто туда лазил. Дома, на этот раз, кроме него с отцом не было никого. Митя незаметно вышел из хаты и тихонько взобрался по лестнице на чердак.

— Дома есть кто? — послышался знакомый хрипловатый голос. Это был Антон Щербань.

— О, редкий гость! — отозвался из хаты отец. — Заходи!

— Я на минуту к тебе, дело серьезное есть.

— Проходи, садись.

— Что же садиться, угощать, наверно, нечем?

— Угощение для доброго человека всегда найдется. — Хозяин сходил в комору и принес бутылку мутноватого самогона.

— От Покрова осталось, — объяснил Никифор, наливая себе и Антону по полному стакану.

Не спеша вытянули самогон, беззвучно поставили стаканы.

— Закусывай.

Антон взял соленый огурец, разрезал вдоль, смачно хрустнул.

— Дело к тебе такое…

— Что же, за чаркой и дело делать не мешает, — ухмыльнулся Попик.

Оглядев исподлобья хату, взглянув на печь, Антон прислушался и спросил:

— В хате никого нет?

— Один я.

— А Митька где?

— Ушел куда-то.

Митя, услышав, что разговор идет о нем, осторожно подкрался к самому краю чердачного отверстия. Дверь из сеней в хату была полуоткрыта, и Дмитрию не только слышно, но и видно было все. Антон сидел, опершись локтями о стол, и звучно жевал огурцы.

— Я насчет сынка твоего зашел поговорить.

— Что же такое?

— Погано дело получается. Человек ты, вроде, в заслуге, на виду у начальства, а вот сынок-то тебе все портит.

Отец как-то весь напрягся, выпрямился. Тревога охватила его. Уж раз полиция начинает глаза колоть сыном, стало быть, в самом деле что-нибудь есть.

— Плохо смотришь. Я тебе, Никифор, по-свойски говорю, потому что уважаю, как хозяина хорошего и своего человека.

— Понимаю, спасибо.

— Сынок твой якшается с отпетыми бандитами на селе. От этого может выйти тебе большая неприятность. Ты сам знаешь, что на селе творится. И все это дело, должен тебе сказать, без крымских не обходится.

— А может, и в самом деле Савранские? — слабо возразил Попик.

— А я тебе говорю, что местные. Мне доподлинно известно, что в Крымке или в Катернике, — он понизил голос, — установлен радиоприемник. Москву слушают.

— Не может быть! — всплеснул руками Никифор.

— А откуда все село знает, что на фронте делается? Святым духом, что ли? А листовки Николай угодник выдумывает?

— Батюшки! — качал захмелевшей головой Никифор.

— Вот то-то оно и есть… Я затем к тебе и зашел. Сын твой известен по селу, как конструктор, изобретатель там разный. Об этом и жандармерии известно. Так вот, он, по всей видимости, должен знать, где этот чёртов приемник находится.

— Это Митька? Господь с тобой!

— Да уж бог богом, а факты фактами. И я тебе, Никифор Федорович, скажу по секрету, это добром не кончится. Начальство сильно недовольно, и как бы не вышло беды. Я слыхал, что если не прекратятся безобразия, все село будет снесено под корень.

— Помилуй бог, — перекрестился Попик.

— Да уж так оно и будет, шутить не станут. Время военное.

— Ай-ай-ай!

— Но я тебе скажу. Это дело в наших руках.

— А что же мы тут можем сделать?

— Все можем сделать. Митька твой все знает: кто всем этим делом заправляет и где это самое радио спрятано.

Охмелевший Никифор молча кивал головой, уставясь оловянными глазами в масляные глаза Щербаня. Он был поражен тем, что происходит, и тем, что Антон так много знает.

— Разве Митька скажет, если и есть такое дело?

— А ты аккуратней, издалека начни. Сначала проследи за ним, а потом уж говори, как следует. Скажи, что жандармерии все известно и что ихнее дело может погубить все село. Митька хлопец умный и все поймет.

Никифор мотал головой и вздыхал. По временам лицо его становилось злым, черные кустистые брови, еще не тронутые сединой, закрывали глаза.

Чужим сейчас казался Мите отец. Все отцовские привычки — хмурить брови, играть желваками на скулах, посапывать от недовольства носом. — были какими-то чужими, враждебными.

— А если он сам расскажет обо всем, я так сделаю, что твой Митька останется невиновным, в стороне, понимаешь, Никифор Федорович?

— Понимаю.

— Пусть он тебе расскажет, как отцу, где прячется человек, который научил их топить своих отцов и матерей, — Щербань заговорил почти шопотом, — мне известно, что Моргуненко где-то тут, поблизости крутится. Но мы его скрутим. Только бы на след напасть. Митька твой, верно, знает.