— Пей, — сказал Эпикур, указав глазами на кувшин, который Медонт держал в руках. — Здесь родниковая вода.

Медонт напился и вернул кувшин Эпикуру.

— Хорошая вода? — спросил Эпикур.

— Очень.

— Она доставила тебе наслаждение?

— Да.

— Почему же ты в таком случае не выпил всю воду? Здесь еще много.

— Но я напился.

— Вот. Ведь я говорил о подлинных наслаждениях, а не о мнимых. Для поддержания здоровой жизни тела надо совсем немного. Все же прочие наши заботы должны быть отданы познанию, чтобы обеспечить здоровую жизнь души. Познание же — высшее наслаждение.

— Теперь я понимаю. Но люди, которые знают лишь то, что написано на воротах, думают, будто здесь не утихают пиры и веселье. У одних это вызывает зависть, у других ненависть, а ты расплачиваешься за это своим покоем и безопасностью, Эпикур. Сними доску с ворот!

— Нет, — ответил Эпикур. — Истина должна возбуждать либо зависть, либо ненависть, чтобы пробить себе дорогу в сердце. Ведь только мудрым она доставляет наслаждение. Равнодушные ей недоступны, а любопытные редки…

— Теперь я пойду, — сказал Медонт.

— Иди.

Медонт ушел. Эпикур остался на винограднике. Он снова взял полольную кирку и принялся за работу. Жить, занимаясь простой работой, — это первое счастье, потому что доступно всем. Это первое и естественное общение с природой. Но как много людей отказались от него, живут в праздности или в трудах, недостойных человека. Он срубал сорняки и рыхлил землю, схватившуюся после дождя корочкой. И там, под корочкой, еще хранилась влага, хранились запахи земли и корней. Он ступал босыми ногами по разрыхленной земле и чувствовал, как она похрустывает под его ступнями, щекочет их, охлаждая. Он задевал руками, плечами и лицом широкие шершавые листья винограда, когда полол под кустами, нагибаясь. Листья шуршали и радовались этим прикосновениям. Он знал, что это так, потому что и сам испытывал радость.

Человек в труде общается с природой и познает ее. И это второе счастье, которое приносит работа. И значит, тот, кто отказался от работы, отказался от всякого счастья: он не добывает ни пищу, ни здоровье для тела, ни пищу, ни здоровье для души. Конечно, можно заниматься неким подобием труда в гимнасиях — упражнять тело, можно размышлять, учась у философов упражнять ум. Но вот и омела[61] живет на деревьях, питаясь их соками. Чьими соками питаются афиняне? Соками тысяч рабов и ремесленников? Несчастны и рабы, и хозяева, потому что жизнь их лишена гармонии. Одни трудятся безмерно, и плоды их труда не принадлежат им. Другие потребляют, не затратив на добывание пищи и капли труда. Когда бы труд равномерно распределить между всеми, он стал бы и не тяжким, и времени отнимал бы немного. А умеренное употребление продуктов, отказ от всякой роскоши способствовали бы тому, что продуктов и других необходимых для жизни вещей всегда было бы в избытке. И оставалось бы достаточно времени для занятий науками и искусствами. Тогда и на вратах всей Эллады можно было бы написать слова: «ЗДЕСЬ УДОВОЛЬСТВИЕ — ВЫСШЕЕ БЛАГО». Удовольствие, как его понимают разумные…

Он плохо спал ночью, потому что, сам того не желая, еще и еще раз обдумывал все, что сказал в доме Антигона. И не только обдумывал, но и мысленно повторял сказанное. Беспокоило его также отсутствие Колота, то, как Колот ушел после разговора с ним, упрямо нагнув голову, и его дерзкие слова, сказанные перед уходом: «Ты идешь забавлять тирана, Эпикур». Жаль, что Колота не было в доме, теперь он не повторил бы эти слова, потому что Эпикур не забавлял Антигона. Он сказал даже больше, чем хотел и чем следовало сказать, когда бы не забыл об осторожности: «Я хотел к твоей воле прибавить мой разум. А надо бы прибавить мой разум к воле афинян».

Колот обрадовался бы этим словам своего учителя. Пожалуй, он и сам не сказал бы лучше, когда бы хотел надерзить Антигону. Правда, потом Эпикур отступил. На вопрос Антигона: «Что же мешает тебе сделать последнее?» — он ответил: «Старость. Только старость». Колот бы ответил: «Ничего!» И не только потому, что он еще молод. Страсть к борьбе — вот что отличает Колота от Эпикура. Но всегда ли существовала эта разница между ними? Ведь было время, когда Эпикур мечтал о славе Демосфена[62]. Что же изменило его? Неужели только годы? И годы, конечно. «Старость. Только старость», — сказал он. Но главным образом — убеждение, что лишь освобождение людей от пут невежества принесет им подлинную свободу. И когда он сказал, что следует прибавить его разум к воле афинян, он думал именно об этом, а не о подстрекательстве их к бунту, как понял его Антигон… И ничто не мешает ему делать это: у него много учеников, а у его учеников есть свои ученики. Пусть расходятся его мысли, как круги по воде, а когда они достигнут берегов, придет час всеобщей радости. Но какую гору заблуждений надо разрушить на этом пути!.. И все же она будет разрушена. Вот и Медонт, который еще недавно жег его сад и сжимал руки на его горле, пришел к нему за словами мудрости.

Он оставит после себя книги, сотни книг. Они будут продолжать его работу. И может быть, станут делать это лучше, чем он, потому что книги не ведают страха.

Цепь облаков оборвалась, уплыла за горы и освободила солнце. И тут оно, словно соскучившись по любимому делу, к которому его долго не допускали, вонзило палящие лучи в землю, в травы, в листья, заставило червей зарываться в почву, птиц загнало в тень, заискрилось во всем, в чем можно было искриться, — в водной глади пруда, в кристалликах камней, в глянцевых спинках жуков, в ягодах, в черепках, белое сделало ослепительно белым, красное — огненным, черную землю — пышущей жаром, зеленое — прозрачным и чистым, как изумруд.

Эпикур оставил работу, отнес кирку в шалаш и поднялся по холму выше, к самой ограде, которая отделяла его сад от сада Маммарии. Он остановился в том месте, где вязы были не так густы. Отсюда через ограду был виден дом Маммарии, вернее, то, что от него осталось. Здесь была деревянная калитка, которая запиралась со стороны сада Маммарии. Маммария заперла ее лет десять назад и с того времени не отпирала: ходить к Эпикуру через холм ей стало тяжело — постарела. Теперь она пользовалась нижней дорогой, какой ходили все, пролегавшей вдоль внешней ограды.

Никакого важного дела у Эпикура здесь не было, просто решил взглянуть, как идут работы в усадьбе Маммарии. Там вот уже несколько дней трудились его огородник Никий и винодел Ликон — так он распорядился, когда узнал, что Маммария решила поднять свой дом из пепелища.

Подойдя к ограде, Эпикур увидел вдали Маммарию. Она стояла на полянке, отгороженной от ее дома густым орешником, и, воздев руки к небу, молилась.

«Странная история, — подумал Эпикур. — Почему же мне так и не удалось отучить ее от этого глупого заблуждения? Молиться богам — только время терять. И себя терять. Ведь когда человек молится, он самое униженное существо на земле. Он ниже зверя, он ниже травы, потому что обращается к несуществующему и просит у несуществующего. Какое страшное заблуждение».

— Маммария! — крикнул Эпикур, замахав над оградой руками, чтобы она увидела его. — Маммария, подойди сюда!

Она вздрогнула от неожиданности, опустила руки, растерянно посмотрела по сторонам.

— Я здесь! Я здесь! — снова позвал ее Эпикур. — У калитки!

— Тьфу! — громко плюнула Маммария. — Ты напугал меня, мучной мешок! — Мучным мешком Маммария называла Эпикура за его седину, когда злилась на него. — Чего тебе надо? Впрочем, я все равно не полезу на холм, если у тебя даже… — Она не придумала, что бы такое сказать после слова «даже», и Эпикур помог ей, сказав:

— Если даже я принес тебе дорогой подарок?

— Подарок? Дорогой? — заколебалась Маммария. — Скажи, что?

— Подойди и узнаешь! — ответил Эпикур, посмеиваясь: он понял, что Маммария поймалась на его приманку.

— Придется идти, — сказала она. — Ты так давно не дарил мне ничего, что придется идти.