— Спасибо. Отлично выспался.

— Значит, вам понравилось у Станы. Садитесь, выпейте вина!

Вино домашнего производства, тягучее, темное, сильно вяжущее, а гости, видно, тут нечасты, и поэтому их принимают с радушием добрых старых времен.

— Успеется, закажете еще и сами! — не позволил ему заплатить за вино молодой хозяин. — Думаете, значит, побыть здесь, может, несколько дней. Вот и прекрасно. Милости просим, заходите, больше у нас некуда деться. Особенно вечером. Симо! Помоги господину перенести вещи!

Поднялся мужчина в линялой красно-черной ковбойке, неопрятно болтавшейся на нем, тот самый, сидевший здесь вчера, и понуро встал перед ним, поскребывая кустистую с проседью бороду, которой поросла вся его физиономия и шея до черных косм на загорелой груди. Несколько протрезвевший после вчерашнего, он ждал указаний, не отрывая взгляда от недопитого стакана вина на столе у приезжего.

Пошли к машине. Она стояла в тени под виноградным навесом за гостиницей. Пусть тут и стоит, пользоваться ей он не собирается, надо будет только как-нибудь при случае отвести ее на станцию обслуживания, чтобы починили тормоза. Он отобрал самые нужные вещи, и мужчина неожиданно легко зашагал с поклажей вперед. Они спускались той же узкой тропой между каменной оградой и живой изгородью. Тяжелый груз не мешал носильщику то и дело оборачиваться к нему с вопросами:

— Издалека сами будете?

— Из Белграда.

— Ого! А сюда какими ветрами?

— Случайно. Вчера заночевал и вот решил остаться.

— Бывает. И я сюда ненадолго приехал… пятнадцать лет назад… когда начали строить верхнюю дорогу, а застрял до сей поры. А у кого остановились?

— У Станы. Знаете ее?

— Как не знать, лучше дома нет во всем селе. И ей опять же польза. Одиночка она. Сын у нее погиб, когда наверху работы кончали.

— Вот как? Он что, тоже на строительстве работал?

— Нет, маленький был. Старую гранату разряжал — хотел из нее грузило сделать для сетей.

— А что с ее мужем?

— Не знаю. Я его здесь не застал. Уехал в Америку и пропал. Она сама не знает, жив он, нет ли.

Из-за каменной ограды вдруг затрубил осел, исторгая из горла надрывно пронзительные звуки. Ему отозвался второй, с другой стороны склона, и некоторое время все село содрогалось от их дикого крика. Двое ребятишек, игравших у колодца, проводили изумленными взглядами незнакомца и его чемоданы. Носильщик остановился у калитки и спустил поклажу на песок.

— Ну вот, — сказал он. — Тут уж вы сами.

Он торопился уйти, не стал даже и деньги брать. Не хотел задерживаться.

— Не беспокойтесь. Успеется. Поставите как-нибудь при случае стаканчик, — отнекивался он и уже уходил, сутулый, увязая в песке.

Наверху, у себя в комнате, приезжий неторопливо распаковывал багаж и, жадно вдыхая запах источенного жучком дерева, принялся старательно раскладывать вещи по ящикам комода, как будто бы решил обосноваться тут навечно. Но к девяти часам и с этим было кончено — казалось, время застыло в безбрежной неподвижности.

Дом и двор не запирались; кухонная дверь и калитка распахнуты навстречу солнцу и морю. Хозяйки не слышно, должно быть, отлучилась по какому-то делу. Он спустился во двор. Солнце уже заметно поднялось, тени подобрались, потемнели, резче обозначились. Перескочил через кошку, которая растянулась на пороге, греясь на солнце. И за калиткой встретил Стану, она возвращалась с охапкой хвороста в руках.

— Гулять пошли? С той стороны самый лучший вид. Только вам бы шляпу взять, печет очень сильно. Мы и то не выходим летом непокрытые.

— Как называется село?

— Мелкое. Это по песку на берегу. А иностранцы называют его еще по-итальянски Porto Pidocchio, по той скале в море, она напоминает вошь.

Он поддел носком ботинка песок. Песок был мелкий, словно пыль.

— Красиво тут!

— Одной красотой не проживешь. Бедные мы очень, господин.

— Что ж так? Места у вас хорошие, и климат приятный и мягкий.

— Кто знает? Судьба, видно, такая. Земли у нас мало, да и то, что родится, и рыбу трудно продавать. Приезжие здесь редкие гости. Да нам и селить-то их негде, электричество нам не проводят, а самим провести не по карману.

Она вместе со своей тенью скрылась в калитке. Желтый пес с поджатым хвостом, принюхиваясь, слонялся по пляжу. Старик рыбак под защитой огромной соломенной шляпы снимал сети с шестов и свивал их в бухты.

— Как улов?

Старик не слышал или не хотел отвечать. Приезжий провел рукой по развешанной сети, влажной и теплой на ощупь, как круп вспотевшей лошади. И пошел было дальше, но мелкая ячейка сети крепко держала его за пуговицу рубашки. Он попытался высвободиться и зацепился пуговицей от манжета.

— Осторожней! Эти сети хуже репейника липнут! Постойте, как бы вам рубашку не порвать.

Двумя движениями умелых пальцев старик освободил его от пут и продолжал свою работу.

Это ваши сети?

— Мои, на беду, господин. А вы откуда?

— Из Белграда. Приехал отдыхать.

— Из столицы, значит. А поселились где? В Новиграде?

— Здесь, в селе. Хозяйку зовут Стана.

— У Станы! И сколько думаете у нас пробыть? День-два, наверное?

— Не знаю. Понравится — может, и дольше.

— Не заскучаете вы тут, господин?

— Нет, я развлечений не ищу. Тут я к пляжу пройду?

— Прямо туда. Доброго пути и приятно провести вам время, господин.

В укромном уголке залива, защищенном берегом от волн, размещался нехитрый рыболовецкий арсенал. На песке в беспорядке разбросаны короткие и круглые обрубки — вальки, с помощью которых рыбаки вытаскивали на сушу баркасы для починки или при угрозе шторма. Один, пострадавший, по всей видимости, в последнюю бурю и наполовину окрашенный масляной краской, высился на козлах, с обеих сторон подпертый костылями, точно инвалид. Другой, отданный в жертву дождям и непогоде, догнивал в бурьяне на отшибе, подобно лошадиному остову, оскалившись дугами ребер.

От сельских сараев и хлевов дорога забирала выше и, шелковисто-мягкая, вилась по небольшому сосновому бору. На гребне холма, облысевшего под порывами соленого ветра, он обнаружил расселину — готовая бойница, откуда хорошо просматривалось все побережье.

Он забрался выше, чем предполагал. Под ним, круто обрываясь до самой поверхности воды и дальше, в глубь ее толщи, уходили отвесные скалы. Тишина — снизу из села сюда не долетали ни людские голоса, ни мычание скота, ни даже шум моря, взбудораженного утренним бризом и набегавшего на скалы, оправляя их в бахрому белой пены. Две чайки реяли над морским простором, взмывая вверх и опускаясь на качелях воздушных течений, и белый пароход, равнодушный к великолепию и блеску летнего дня, стремясь к предначертанной цели, словно ножом, рассекал носом синюю гладь воды, держа путь к чужим далеким берегам.

Он лег на плоский камень, закинув руки за голову, и предоставил солнцу омывать себя щедрыми потоками лучей. Расслабив мышцы, он мягко распластался на каменном ложе, заполняя собой его неровности и выбоины, и как бы растекся по нему всем телом. Казалось, так стирались грани между ним и миром, а сам он, отрекаясь от себя, растворялся во вселенной, исчезал. И, обретая свободу от бремени собственного «я», внутренней тревоги и внешнего давления, обязывающего к постоянной готовности к самообороне, он, припечатанный к этому камню и освобожденный от терзающих сомнений, чувствовал, как истекает из его простертых рук и ног, из всех пор, подобно грязной, отхожей воде в открытом стоке, усталость.

Жара давала себя знать. Непривычный к солнцу, он мог сгореть. Усилием воли заставил себя встать, придерживаясь рукой за скалу. Добрался до соснового перелеска и, скользя по мягкому настилу, стал спускаться в соседнюю пустынную бухту, подобно потерпевшему кораблекрушение, вынесенному бурей на незнакомый остров, который ему предстоит обследовать и освоить.

Ему попалась узкая тропа, протоптанная козами и сплошь усеянная черными горошинами помета. И в размягченности душевной прихлопывая ладонью встречные стволы деревьев, как бы считая и осыпая лаской поголовье своего стада, сначала лесом, потом по круче, галькой и песчаным пляжем, заваленным сухими водорослями, вынесенными штормом, он сошел к морю.