Коста Спахич — секретарь районного народного комитета; она то и дело поминает его и ссылается на его слова. В соревновании район наверняка будет на первом месте в Черногории («говорит Коста»), а может, и во всей стране: существует только два, которые лучше его, — один в Сербии, другой в Боснии. Йоша точно знает их названия. Снабжение еще не на самом высоком уровне, но Коста говорит, что и оно наладится, как только начнут работать задруги. Гостиницы в Новом в прошлом году уже работали лучше, чем до войны, «в старой Югославии», а к тому же там строятся еще две. Пострадавшие от пожара дома уже отремонтированы. Рыбацкая задруга получила два новых судна, консервная фабрика работает полным ходом, осушена большая часть низины в Суторине, где закладывается образцовое садоводческое хозяйство. Йоша спохватывается, достает из кармана жакета маленькую записную книжку и читает мне, сколько в каком году высажено деревьев.
Она разрумянилась. Понемногу разговорилась. «Как видишь, работа идет», — заключает она. Задав мне несколько вопросов, она еще раз посмотрела на мои книги, приложила к уху часы, проверяя, идут ли они, и собралась уходить. Оставаться она больше не могла, и я пошел проводить ее.
На улице все так же шпарило июльское белградское солнце. Мы пошли по теневой стороне, под липами, вышли на Теразии и здесь простились. Я остановился на углу у «Балкана», обернулся и смотрел, как она медленно удаляется по улице. «Может быть, она чего-нибудь хотела? — подумал я. — Зачем она меня отыскала?..»
На следующее утро я случайно встретил Йована Боича. Он усмехался.
— Нашла она тебя? — спросил он. — Я ее еле узнал.
Я рассказал, как мы встретились и о чем она говорила.
— Просила тебя о чем-нибудь?
— Нет, ни о чем. А почему ты спрашиваешь?
— Так просто… Мне показалось, что и от меня она чего-то хотела, но постеснялась сказать. Может, хотела перевестись в Белград. Здесь сейчас находится по служебным делам один парень оттуда, из Боки… впрочем, она наверняка еще наведается.
Она не наведалась. Через несколько дней я справился о ней и мне сказали, что занятия кончились. Значит, она вернулась к себе. Может быть, мы ее недостаточно тепло приняли и она постеснялась открыться нам и попросить о чем-то? Не хотела ли она сказать мне что-то, когда перебирала мои книги и теребила край скатерти? Что творилось в ее душе, когда она под июльским солнцем, одна, медленно шла по опустевшим Теразиям? А может быть, — и она встала перед моими глазами, по-крестьянски грубая, мужиковатая и скромно, скорее, бедно одетая; в Белграде это больше бросается в глаза, чем там, в Боке, — может быть, она, не показавшись тому парню, решила не оставаться здесь или даже имела основания пожелать немедленно вернуться?..
Я думал о ней и ее жизни. Что она делает сейчас? Как живет? Я знаю, как много у нас делается, и уверен, что она всегда среди тех, кто работает больше всех. В прошлом и позапрошлом году надо было строить дорогу. В этом году основываются задруги, в будущем — кто знает? — надо будет улучшить их работу. И где нужно будет работать больше всего, делать самое необходимое и самое трудное, она наверняка будет там. При этом она никогда ни на что не жалуется и скорей откусит себе язык, чем попросит чего-нибудь для себя. Когда при ней кто-нибудь начинает сетовать на трудности и критиканствовать, она сначала растерянно улыбается, думая, что тот попросту шутит вещами, которыми шутить нельзя, но, если он не унимается, Йоша хмурит брови, и тут только держись — не успокоится, пока не расчихвостит в пух и прах.
В сущности, она довольна жизнью. Если бы все оставалось по-прежнему и она бы сидела в Еловом Долу старой девой, на которую сваливают всю тяжелую работу, она стыдилась бы самой себя и пряталась от всех. Некрасивая, она не выйдет замуж, не заметит, как пролетят ее девичьи годы и, вероятно, никогда не узнает тихих радостей домашнего очага. Но она уже исходила всю Югославию, познакомилась с тысячами людей; ей кажется, что она завладела целым миром; где только будет что-нибудь строиться, происходить, там будет и ее место, всякое справедливое дело она будет защищать, и каждый честный человек найдет в ней самого верного друга.
Из сборника «Время: военное» (1952)
СТРАХ
За прилавком, подперев подбородок правой рукой, сидела женщина. На лице у нее застыло выражение усталости и тоски, какую обычно вызывает послеполуденный зной на Адриатике. Было четыре часа дня — время, когда солнце еще печет, а камни уже начинают отдавать накопленное за день тепло. В мертвой, ничем не нарушаемой тишине шуршали открытки, которые одну за другой в нерешительности перебирал маленький смуглый итальянский лейтенант в зеленой форме, в новеньких желтых сапожках, с револьвером на ремне. Лавчонка, вся заставленная стеллажами с заколками для волос, иголками, флакончиками дешевых духов, карандашами, авторучками, зубной пастой и гуталином, насквозь пропахла бриллиантином и табаком.
Женщина, худая, со впалой грудью, была в черном платье неопределенного фасона, свисавшем с ее узких плеч, как с вешалки, на жилистой увядшей шее болталась тонкая цепочка с большим желтым крестом. Темные волосы, спутанные, растрепанные, были небрежно заколоты костяными шпильками, на кончике острого носа сидела черная родинка, а верхняя губа и подбородок заросли редкими волосами. Сквозь стекло витрины, между игрушками, гребешками, шкатулками из ракушек и стеклянными бусами в лавку проникали лучи солнца, ложившиеся пятнами, как через крону дерева; перед витриной на улице, разглядывая, вероятно, огромный пестрый волчок, служивший рекламой лавчонки, стоял молодой человек в кепке и рубашке с короткими рукавами. Лица его она разглядеть не могла, так как солнце светило у него из-за спины прямо ей в глаза.
Лейтенант, видимо, отыскал то, что ему хотелось, и подошел к прилавку.
— Сколько? — спросил он, положив перед ней открытки.
Женщина начала их считать и два раза ошиблась — пальцы словно склеились оттого, что она чувствовала на себе взгляд молодого человека, того, с улицы.
— Пятьдесят лир, — сказала она наконец.
Лейтенант засунул открытки в нагрудный карман, расплатился и направился к дверям. Молодой человек за стеклом исчез — наверное, отошел влево.
— Дайте-ка мне еще флакончик чернил! — Итальянец остановился. — Нет-нет, не этих. Вон тех. — И он указал на какие-то склянки, стоявшие за спиной у хозяйки.
Женщина лениво, не вставая, протянула к ним руку — молодой человек снова появился на том же месте. Он по-прежнему наблюдал за тем, что происходит в магазинчике.
Лейтенант потребовал еще карандаш, кусок мыла и бритвы; он, вероятно, получил жалованье и не знал, на что его потратить здесь, в этом сонном городишке. Молодой человек, точно вдруг решив, что купить, отделился от витрины, подошел к дверям лавки и открыл их. Женщина увидела, как по улице быстро, стараясь держаться поближе друг к другу, насколько позволяли их широкополые шляпы, прошли два карабинера в черных рубашках.
Теперь в тесной лавчонке было уже трое. Молодой человек прошел к самой дальней полке и, стоя спиной к прилавку, тоже начал перебирать открытки. Лейтенант снова достал бумажник; в лавку вошел солдат, увидев офицера, он вздрогнул и подтянулся.
— У вас есть книжки с любовными письмами? — спросил он.
— Нет, — ответила женщина, сгребла, не считая, деньги, оставленные лейтенантом, и бросила их в ящик. Солдат отдал честь и вышел. Лейтенант еще раз оглядел все, что было в лавке, со скучающим видом скользнул взглядом по полкам, затем не спеша открыл дверь, вышел и закрыл ее за собой. Молодой человек по-прежнему стоял лицом к стене.
Наступила тишина. Женщина отогнала мух, жужжавших вокруг ее головы, и взглянула на витрину: на улице не было никого. Молодой человек повернулся, не торопясь подошел к прилавку, держа в руке открытки, и стукнул рукой по доске. Женщина подняла на него глаза; из-под козырька своей кепки он смотрел прямо ей в лицо.