В Еловом Долу было всего два дома: тот, что получше, был каменный, а другой — попросту бревенчатая хибарка, обмазанная глиной и крытая соломой. Хибарку в одну комнату занял взвод охраны — десяток ребят, несших караульную службу. В доме, в комнате с дощатым полом, разместился штаб отряда — четыре-пять человек. Хозяин, дядя Радивое, перебрался в каморку, куда едва втиснули кровать, а в третьей комнате, небеленой и с земляным полом, расположились у огня все остальные домочадцы: два хозяйских сына с женами и пятью детьми, их дядя — он вскоре ушел в отряд — и четверо его детей, из которых старшей была Йоша; иногда здесь ночевал и какой-нибудь прохожий или партизанский связной, застигнутый непогодой.
В Кривошиях дочерьми не особенно дорожат, их почти не считают членами семьи. На дочерях «дом не держится», да и замуж их выдать нелегко — кривошийские парни испокон веку охотнее женились на более красивых бокельках. Девочку редко отдавали в школу, а если и отдавали, то на один-два года, только чтобы выучилась читать по складам. Наравне с мальчиками она пасла скот, а кроме того, помогала по хозяйству. Если девушка была поприглядней, она шестнадцати-семнадцати лет выходила замуж; если же ей эта удача не выпадала — оставалась дома, чтобы весь свой век выполнять самую тяжелую и грязную работу и быть при этом каждому в тягость.
В то время, когда отряд появился в Еловом Долу, на Йошиной обязанности лежало подоить утром коров и задать им корм, а потом выгнать овец на пастбище в горы, в защищенные от ветра места, где снег еще не совсем покрыл землю. В сумке у нее было немного еды: кусок пирога и твердого сыру. Возвращалась она уже в сумерках, продрогшая до костей, с заиндевелыми волосами, в обледеневшей одежде. Загнав овец в хлев, она снова доила коров, давала им сена, приносила воды из родника, притаскивала в дом дрова и садилась чистить картошку. Йоша кончила всего два класса начальной школы, забыла все, что учила, и была почти неграмотной.
Она никогда не спускалась в Рисан и вообще не бывала ни в одном городе. Никогда не видела железной дороги — о радио и кино нечего и говорить, — никогда не сидела в автомобиле, а пароход видела только издалека, когда гоняла с отцом овец на Убальскую гору. Люди, которых она обычно встречала, были крестьяне из окрестных сел или солдаты из казармы в Црквицах, а то какой-нибудь жандарм или скототорговец из Рисана. Итальянцев-оккупантов она два или три раза наблюдала издали, когда их патрули проходили по нижним селам. Они заходили и в Еловый Дол, но Йоша в это время была на пастбище, а когда они однажды заявились в воскресенье, чтобы забрать нескольких овец, она побежала за ними следом, ругая их и крича. Она хватала овец за шерсть, подталкивала их к дому и боролась с итальянцами, пока один из солдат не свалил ее ударом приклада в снег.
С некоторого времени в доме начали поговаривать об отряде. Когда он наконец появился в Еловом Долу, дядя Радивое вышел навстречу с бутылкой ракии, произнес здравицу, помянул геройство старых кривошиян и пожелал отряду боевой удачи. Но Йоша, несмотря на это, сохраняла об отряде, а особенно о взводе охраны и штабе, которые остались в Долу, разместившись в доме и хибарке, собственное мнение. Она вообще не любила видеть около дома чужих — от них никогда добра не бывало, — будь то торговцы, сборщики налогов, жандармы или солдаты. Она их избегала, и в то же время ее тянуло поглядеть на них, послушать их разговоры. Когда новые люди появлялись в Долу, она стояла в сторонке, заложив руки за спину, молчаливая и насупленная, не отвечая на вопросы, но прислушиваясь к разговорам, и каждое слово врезалось в ее память. Если кто-нибудь взглядывал на нее, она отводила глаза, продолжая следить за каждым движением, а если к ней приближались, хотя бы случайно, тихо и осторожно отодвигалась, держась на таком расстоянии от людей, чтобы можно было все видеть и слышать, а в случае надобности — убежать.
Так же она вела себя в первые дни и с отрядом. Правда, товарищей из штаба и тех десяти, поселившихся в отцовской хибаре, казалось ей, можно бы и не бояться, но опять-таки, кто знает — люди посторонние, чужаки, еще принесут в дом какую беду. Во всяком случае, добра от чужих она ждать не могла. Уже теперь их вытеснили из хибары, в лощине беспощадно валили буки и в дедовом доме стеснили всех так, что Йоше первой — известное дело — пришлось в этакий холод спать в хлеву на сене. Кроме того, картошку из подпола доставали и для них — ей чудилось, что подпол пустеет с невиданной быстротой; кукурузу мололи и варили и для них, коров доили и для них, и Йоша начала опасаться за скотину. Нижние кривошийские села тоже снабжали партизан продовольствием, но Йоше казалось, что ее семья дает больше других — и харчей, и дров, и жилья. И раньше в доме еды едва хватало, а теперь вот еще прибавилось пятнадцать ртов.
Правда, была от них и кое-какая польза: итальянцы, которые раньше то и дело шлялись по селам в поисках картошки и сала, перестали высовывать нос из казармы и прятались за своими укреплениями, как только приближался отряд. Стреляли теперь чаще, но Йоша считала, что стреляют далеко, и потому смело гоняла овец в такие места, куда раньше ходить не отваживалась.
Когда выпал снег, она стала кормить скот на гумне, перед хибаркой, и понемногу начала привыкать к ее новым обитателям. Здесь, в хибаре, среди прочих было двое крестьян из Верхних Кривоший, оба высокие, худые и молчаливые; другие трое — из сел с той стороны горы; одного она знала и прежде — с этими ей было легче. Остальные четверо были бокели, приморцы, живые, ловкие ребята, минуты не сидевшие спокойно. Один из них, выполнявший обязанности повара и потому быстро растолстевший, не ходил в караулы, и Йоша встречала его чаще других, когда задавала овцам корм или отправлялась за водой. Когда у него не было дела, повар Никола выходил на порог хибарки в майке с короткими рукавами, подбоченивался, сдвигал шапку на затылок и махал Йоше рукой или шутил с ней, если она проходила мимо. Иногда он помогал ей доставать воду из родника, а то колол дрова и сам носил их в дом; когда родник иссяк, она ему показала другой — так между ними установилось некое молчаливое сотрудничество. Никола помогал задавать корм скотине, загонял овец в хлев, а она отвечала ему гораздо скупее и сдержаннее, только краткими советами, а то и вовсе лишь кивком головы. Тем не менее во взводе уже знали Йошу.
С товарищами из штаба было сложнее. Все пятеро незнакомые, все городские, из Боки, серьезные, даже хмурые люди, всегда запятые. Постоянно они куда-то уходили, а возвращаясь, тотчас закрывались в своей комнате. Входить туда было нельзя. Там всю ночь горел свет, слышался громкий разговор, похожий на спор, и что-то дробно стучало; женщины, прибиравшие в комнате, объясняли, что это стучит какая-то машина, на которой тот, очкастый, «печатает буквы». В комнате неизменно находился кто-нибудь из штаба, никогда она не оставалась пустой; окно, по наблюдениям Йоши, открывали всего два-три раза, и то ненадолго. В эту комнату заходили бойцы из батальона, стоявшего в Нижних Кривошиях, заходили и некоторые крестьяне и целыми вечерами там о чем-то разговаривали. Иногда усаживались и в большой комнате у огня. Йоша, если урывала свободную минутку, забивалась куда-нибудь в уголок и слушала — не все ей было понятно, но от нее не укрылось то внимание, с которым крестьяне и дед ловили каждое слово, сказанное кем-либо из штабных.
Этой ее настороженности хватило, однако, всего на две-три недели. Ее детское сердце и ясный ум подсказали ей, что эти люди и незваные гости, что приходили сюда раньше, не одно и то же. Да и дед, дядя и пожилые, серьезные крестьяне относились к ним иначе. И мало-помалу эти люди в ее сознании — ибо она должна была как-то определить их место, а они не подходили под ее представления о людях — стали в один ряд с сердарами и воеводами, про которых она знала из песен о Герцеговинском и Кривошийском восстаниях против турецкого владычества. На ее суждения и поведение влияло еще кое-что: любопытство и желание получить оружие. Пришельцы принесли с собой в Еловый Дол частицу того мира, в котором жили сами, — несколько предметов, каких она раньше не видела, иные обычаи, иную манеру речи, иные лица и запахи; все это как бы открывало перед нею окошко в неведомый мир, лежащий по ту сторону гор, обступивших Еловый Дол.
