Рукой секретаря СК В. Махнева слово «квалифицированного» зачеркнуто с подстрочным примечанием: «Исключено по предложению т. Вознесенского».
Музруков возвращался в плутониевую зону с одной и той же крутящейся в голове фразой: «Сука ты, Шутов». Но при въезде в зону через КПП примирительно подумал: «У каждого своя работа…».
14
Андрей Пташников зачастил в гости к девушкам. Приходил каждый воскресный вечер. И не с пустыми руками, а всегда с каким-нибудь общекомнатным хозяйственно-полезным предметом. Во второе посещение он принес деревянные настенные часы с резьбой по бокам, кукушкой наверху и длинной цепью, заканчивающейся тяжелой коричневой гирей в виде еловой шишки.
— Это чтобы видеть наяву, когда мне уходить пора, — пояснил он девушкам.
И тут же принялся прибивать часы к стене, между Сталиным и Менделеевым.
Прослышав в этот день краем уха о тайном желании Варвары «оживить» освещение в комнате, исходившее от одинокой лампочки, болтающейся на скрученных проводах, Андрей через неделю притащил огромный абажур ярко-красного цвета.
После девичьих вздохов, реплик удивления и некоторого разочарования ядовитым цветом ему пришлось долго оправдываться из-за неудачной «в семейном отношении» окраски тончайшего шелкового купола и мохнатых кисточек, изготовленных на областной челябинской фабрике имени Парижской Коммуны.
— Ну не было оранжевых, понимаете? Не было, — объяснял он, несколько даже горячась. — Не покупать же зеленый, когда кругом из без того сплошная зеленая тайга.
Андрей немножко хитрил. Он не стал выдавать приветливую продавщицу из нового магазина «Хозбыттовары». А ведь это именно она настойчиво советовала ему: если уж брать, то непременно именно этот «оживляющий» цвет. У нее хорошо разбирали абажуры всех цветов, кроме красного — «оживляющего». Но Андрею теперь показалось неудобным валить всю вину на работника прилавка. Вешать абажур немедленно ему отсоветовали девчата. И на следующий день, после небольшого скандала с продавщицей и угроз дойти до начальства, Лидия обменяла красный подарок на желтый…
Андрей окончил механический техникум в Кинешме. В группе он не был шумным заводилой, но пользовался исключительным уважением из-за огромной физической силы, доставшейся ему от природы.
Среднетехническое образование Андрей считал вполне достаточным для уверенного самочувствия в будущей жизни и для посильной материальной помощи своим «старикам».
Но сейчас, столкнувшись в зоне с тремя университетскими девушками, он ощущал свою однобокость и ограниченность, их научное и гуманитарное превосходство.
Старшую из них, Лидию, Андрей уважал больше других за периодические советы и строгие назидания и даже немного побаивался. Литературными познаниями Вари беспредельно восхищался — не подозревал раньше, что о Пушкине или Тургеневе можно говорить такими мудреными словами и оборотами. Сам он читал мало и почти ничего не осмысливал и не запоминал. В его памяти жестко осели только сюжеты «Муму» и «Белого пуделя», которых мать читала ему в детстве при керосиновой лампе десятки раз за неимением других подручных рассказов.
Отношение свое к Тане, такой пухленькой и мягкой, Пташников определить затруднялся. При взгляде в ее сторону почему-то вспыхивал, как будто обжигаясь об ее рыжие волосы, смущался. Отворачивался и замолкал. Андрей с детства не отличался разговорчивостью. С возрастом эта привычка стала осмысленной. Он уверился, что молчание — это самая лучшая форма общения и углубленного знакомства, особенно с девушками. Поэтому в эти замечательные воскресные часы он по большей части молчал, как бы со стороны наблюдая мало знакомую, но такую волнующую, пахнущую какими-то особыми запахами «женскую жизнь».
В начале знакомства девушек смущало непривычное поведение юноши, который не балагурил, не приносил с собой воскресных бутылок, не строгал анекдоты и даже не вспоминал «жутко смешные» истории из студенческой жизни. На правах хозяек они наперебой пытались его чем-то занять, втянуть в дискуссии на исторические темы о Наполеоне или Петре Первом, выяснить его отношение к будущим Социалистическим Штатам Европы. Но через несколько посещений поняли, что ему совершенно не скучно и в том случае, когда к нему никто не обращался и даже вовсе не замечал. Андрею доставляло удовольствие просто посидеть по-домашнему в их «семейном кругу», послушать разговоры об их работе, о бытовых мелочах.
Время от времени он рассматривал с любопытством волнующие рыжие локоны. Почему же они так красочно и огненно переливаются?
Просидев часа полтора, он поднимался, глядя на кукушку.
— Спасибо большое за вечер. Я пойду, наверное.
Но если кто-то из девушек говорил: «Посиди еще, Андрюша», — он без дополнительных уговоров присаживался еще на часок.
В первый же вечер Лидия расставила актеров по своим местам на сцене жизни:
— Таня, проводи мальчика. И к нему:
— Заходите к нам, Андрей. Мы всегда будем вам очень рады.
Таня не возражала против дополнительной общественной нагрузки. Накидывала что-нибудь на плечи и покорно шла на выход. С каждым разом прощания на улице затягивались. Татьяна возвращалась в комнату ежась и вздрагивая:
— Ох и холодно же на улице! Так и метет, так и метет.
Между тем на улице давно уже не мело. Установилась тихая пахучая весна. На душе у Тани сладостно ныло в ожидании воскресного вечера…
Но сначала появился не Андрей, а шеф.
Николай Михайлович сразу попытался обрадовать: в конце лета намечается переселение из бараков в первые каменные дома.
— В первую очередь беременных и замужних, — добавил он.
— Ну-у, — разочарованно протянула Таня, — это нам еще не грозит.
— Как сказать? — произнесла Лидия одновременно со стуком в дверь. — Вот и наш жених.
Андрей держал в руках шестилитровый металлический чайник, начищенный до полировочного шика. Выражение его лица как будто говорило: «Прошу прощения, если что не так». Шумное чаепитие сопровождалось незлобными шутками над «нашими мужчинами». Андрей привычно помалкивал. Зато Николай Михайлович парировал реплики бойко и политически грамотно, заканчивая свои туманные рассуждения о жизни и любви логически неопровержимыми фразами типа: «Вот в чем дело-то!». Или: «Вот такие дела!».
В паузах между женскими наскоками Кузнецов постукивал толстыми пальцами по столу с философским спокойствием человека, готового к отражению с партийных позиций любого вопроса.
— А вы стихи любите, Николай Михайлович? — неожиданно поинтересовалась Таня.
Это была область знания, мало привлекательная для Кузнецова по причине своей мелочной неактуальности.
— Стихи? — переспросил он. — Не очень как-то. Я больше частушки уважаю.
Все дружно заулыбались его непосредственности.
— Замечательно! — зааплодировала Таня. — Сейчас будем петь частушки. Кто первый: Андрей или Николай Михайлович? Запевайте. Только громко, с выражением и азартом. А мы все подпоем.
— Сейчас? — смутился Кузнецов. — Как-то неловко. Может, в следующий раз?
Все шумно поддержали Татьяну.
— А чего неловко? Здесь все свои.
— Зачем же откладывать?
— Слушаем, с глубоким вниманием.
— Ну… начинайте.
— Я лучше вслух прочту, без музыки, — решился наконец Кузнецов, — для песни я сегодня не готов.
— Ну, хорошо, прочитайте, — смилостивилась Татьяна, — только с выражением.
Кузнецов собрался с духом, напрягся и выдавил:
Аэроплан летит — крыло зеленое… Простите, девушки, ведь я влюбленная.
И замолк, поперхнувшись.
— Браво, браво! — захлопали девушки своего домашнего шефа.
— Николай Михайлович, — игриво спросила Таня, — а почему крыло покрасили зеленой краской?
— Какая ты непонятливая, Танька, — вступилась за него Варя, — это же поэтическое видение мира и окружающих предметов. Правда, Николай Михайлович?
— Вот именно, — согласился Кузнецов.
— Например, у Симонова тоже «идут желтые дожди». А у Гарсиа Лорки «разлетаются по свету синие телеграммы». И конь — красный, а весна — сиреневая. Это же не значит, например, что телеграммы покрашены. Верно я говорю, Николай Михайлович? Это же литературный образ. Так ведь?
