В квадратной парусиновой палатке, завернувшись в плащи, лежали на соломе несколько новарских латников. Слабый утренний свет проникал сквозь откинутый полог, озаряя осунувшиеся, давно не бритые лица.

— Слава богу, наконец-то светает, — прошептал один из них. — Днём можно хоть уснуть спокойно.

— Пять налётов за ночь — можно с ума спятить, — отозвался другой.

— Моли мадонну, Эдоардо, что уцелели. В отряде Умберто исчезли сразу восемь человек.

— Пресвятая богородица, клянусь, если вернусь домой — пожертвую всю добычу!

— Глупец, он ещё на что-то рассчитывает! С таким кондотьером, как Лангоски, мы сами скоро станем добычей.

— Зря хулишь графа, Джачинто, — вмешался в разговор пожилой латник, — Филиппоне дело знает. Без него нам пришлось бы хуже.

— Куда уж хуже, — проворчал Джачинто. — Сидим впроголодь… Ни жратвы, ни вина. Много ли так навоюешь?

— Самое страшное — оборотень, что разгуливает ночью по лагерю, — осенив себя крестом, произнёс Эдоардо. — Я слышал, он является в образе девы и проходит незамеченным через любую заставу.

— Отец Теобальдо говорит — это Маргарита, подруга ересиарха.

— Кем бы она ни была, только наш синдик клялся, что пустил в неё стрелу с пяти шагов, а попал в собственного оруженосца.

— Заговорённые доспехи, — заметил лежавший в углу лучник. — Верно, ваш синдик забыл перед выстрелом перекреститься.

— От ведьмы и святой знак не спасает, — поднял голову его сосед. — Третьего дня в стычке у переправы я видел, как мессере Тамбони крестился, когда она накинула на него аркан..

Однажды в лагерь новарцев прискакал гонец. Он привёз лумельскому графу письмо: сеньор Беккарио из Павии, воспользовавшись отсутствием Филиппоне де Лангоски, напал на его владения; вероломному соседу удалось захватить и разграбить родовой замок Лангоски. Неожиданное известие повергло графа в ярость. Стоявшая у шатра стража с изумлением прислушивалась к громким проклятиям. Всегда сдержанный и невозмутимый, кондотьер ругался площадной бранью.

— Такого с ним ещё не случалось, — осторожно перешёптывались стрелки. — Взбешён не на шутку.

— Ещё бы, разве ты не слышал, павийцы добрались до его сундуков, а там добра — не то что у здешних тряпичников.

— Другие поумней нас! Пока мы возимся с мужичьём, они ловят рыбку покрупней.

— Чёрт дёрнул меня ввязаться в этот поход. Даже если мы разобьём еретиков, всё равно, кроме индульгенций[24], ничего не получим.

— А много ли проку в тех бумажках?

— Тише вы! — опасливо озираясь, произнёс старший из стражников.

Разговор был прерван внезапным появлением из шатра Филиппоне де Лангоски. Часовые замерли на постах.

Граф был в полных рыцарских доспехах. Высокий открытый шлем с чёрным плюмажем, стальной панцирь, кольчужные штаны, скреплённые блестящими наколенниками с остроконечными железными сапогами. Поверх доспехов на плечи накинут голубой плащ.

Махнув перчаткой, Лангоски подозвал ординарцев. Резко, точно удары бича, прозвучали отдаваемые приказания. Среди лумельских рыцарей поднялась тревога. Слуги быстро седлали коней, воины облачались в латы.

Через десять минут перед палаткой кондотьера собралось около ста всадников. Двое конюших подвели Филиппоне боевого коня. Один из ленников, припав на колено, почтительно поддержал стремя.

Ни на кого не глядя, граф молча вскочил в седло и помчался к лесу в сторону новарской дороги. Его люди устремились следом. Бросив доверенную ему армию, забрав оруженосцев и вассалов, правитель Лумелло поспешно отбыл в свои владения.

Отсутствие кондотьера в лагере не замедлило сказаться на поведении новарцев и их союзников. Капитаны отдельных отрядов после жарких дебатов, кому возглавить общее командование, так и не решив этой сложной проблемы, стали действовать каждый на свой страх и риск. Не желая отставать друг от друга, солдаты разбрелись по деревням, вознаграждая себя за длительный пост.

Презрев осторожность, крестоносцы предались пьянству, без разбору грабя местных жителей. Поборники святой веры не гнушались любой поживой и тащили всё, что имело хоть малейшую ценность. Попойки нередко кончались насилиями и драками.

Особенно отличались «железные пилигримы» — так звали странствующих рыцарей, съехавшихся по призыву папы воевать с отступниками. После их визитов даже самые рьяные приверженцы церкви вооружались чем могли и бежали к Дольчино умолять о помощи. Со всей долины к братьям стекались сотни ограбленных и недовольных.

В тот день, когда Лангоски покинул лагерь, в большом селении, лежащем в нескольких милях к востоку от Романьяно, шли ожесточённые споры. Собравшиеся у дома старосты крестьяне обсуждали, как быть: последовать ли за ушедшими в Гаттинару и помочь им разбить крестоносцев или не ввязываться в войну и ждать, чем всё кончится.

— Чего ради лезть на рожон, восстанавливать против себя епископа, — горячо убеждал односельчан староста селения Клавдио Бруно.

— Голытьбе нечего терять: в их домах, кроме крыс да вшей, испокон веков ничего не водилось. А доброму земледельцу ни к чему оставлять хозяйство. Сеньоры всё равно возьмут верх. Зачем совать шею в петлю?

— Но, если братьев одолеют, — возражали другие, — вернутся сборщики податей. С нас снова начнут драть три шкуры.

— Таким, как Клавдио, хорошо, — шумели в задних рядах. — У них есть чем откупиться, а нам опять господские плети нюхать.

Неожиданно разговоры умолкли. У околицы раздались встревоженные голоса. Со стороны лагеря новарцев приближался отряд рыцарей. Недобрая весть мгновенно облетела селение. Спорщики заспешили к своим домам, с беспокойством ожидая незваных гостей.

Клавдио Бруно, только что яростно поносивший апостолов, первый бросился прятать добро. Его красавица жена, двое сыновей и дочь уже метались по комнатам, торопливо запихивая в окованный сундук одеяла, праздничные наряды, дорогую посуду и деревянные резные ларцы, хранившие приданое девушки.

В углу чулана, под лестницей, ведущей на чердак, был вырыт в земле тайник. Туда при необходимости спускали ценное имущество.

— Подождите! Не захлопывайте крышку! Мы забыли уложить ковёр и зеркало! — кидалась из чулана в комнаты жена Клавдио.

— А моя тафта, ленты, бусы, — лепетала дочь.

— Быстрей, черти варёные! Возитесь, как черепахи! — покрикивал на домочадцев глава семейства.

— Опускайте же сундук! Забрасывайте землёй! Лестницу! Лестницу ставьте!

Плотные, коренастые братья-близнецы Ламберто и Гвидо, обливаясь потом, работали лопатами.

— Едут! Едут! — донеслось с улицы.

За окном послышался стук копыт, лязг оружия.

Испуганно шепча молитвы, хозяева повалились перед грубым деревянным распятием, упрашивая богородицу отвести беду. Через несколько минут дверь содрогнулась от сильных ударов.

— Открывайте, проклятые иуды! Так-то вы встречаете христовых воинов!

— Сейчас, сейчас, не ломайте дверь! — поспешно бросился отворять Клавдио Бруно.

Низко кланяясь, он впустил рыцарей в горницу.

— Добро пожаловать, дорогие гости. Рад бы встретить хлебом и вином, да в доме пусто. Все забрали гаттинарские воры!

Пятеро воинов, закованных с головы до ног в латы, ввалились в комнату, внося с собой терпкий запах солдатского пота. Капитан отряда сеньор Бруцати дель Романьяно снял шлем, перекрестился и, окинув оценивающим взглядом обстановку дома, грозно повернулся к хозяину:

— Ты напрасно прикидываешься бедняком, старый пёс. Думаешь, я не вижу — ещё недавно на той стене висел добрый ковёр и кровати были застланы не этими тряпками. Но о делах побеседуем позже, а сейчас, коль уж ты назвал нас дорогими, постараемся тебе доказать, что мы не из дешёвых.

Довольный собственным остроумием, Бруцати громко захохотал и, хлопнув Клавдио по плечу, строго добавил: