В ходе беседы мне удалось узнать имена еще двух человек. Одна — Ида Перетц, урожденная Кардозо, которая живет в Триесте. Завтра собираюсь встретиться с ней.

Другой — Ханс Хассе из Амстердама (Хаарлемервег, 126).

Я бы хотел, чтобы вы передали эту информацию в отделение Международного форума еврейских организаций в Гааге.

Буду сообщать вам о ходе событий.

Ваш Арони»

Польша, Закопане — май, 1966

Натан Гольдмарк заметно постарел. Когда его должность следователя тайной полиции по делам военных преступников была ликвидирована, он буквально прогрыз себе путь в высшие эшелоны еврейской секции Польской коммунистической партии.

Большинство польских евреев было уничтожено нацистами. Основная часть выживших покинула страну.

Незначительное меньшинство из нескольких тысяч человек предпочло остаться — в силу преклонного возраста или страха перед необходимостью начинать новую жизнь. Некоторые из них продолжали хранить верность идеалам коммунизма.

Писатели, подобные Абрахаму Кэди, придерживались той точки зрения, что появление лагерей уничтожения было невозможно в цивилизованной западной стране, сам дух которой возмутился бы против деяний нацистов. Концентрационных лагерей не существовало ни в Норвегии или Дании, ни в Голландии, Франции или Бельгии, несмотря на то что они были оккупированы, ни в Италии или Финляндии, хотя они были союзниками Германии. И на этом фоне Польша, с ее столетними традициями антисемитизма, дала приют Освенциму, Треблинке и Ядвиге.

Позже, стремясь восстановить свою репутацию, Польша предприняла серьезные усилия для сохранения в стране еврейской общины, которая должна была стать витриной, свидетельствующей всему миру, что при коммунистах положение дел разительно изменилось. Нетронутыми остались несколько синагог, скудная еврейская пресса и убогий национальный театр, что все вместе представляло собой искусственно культивируемые жалкие остатки когда-то большого сообщества трех с половиной миллионов человек.

Используя нацистские методы, чтобы повлиять на евреев, специальная еврейская секция Польской коммунистической партии взяла на себя миссию контроля за еврейским населением. Она тщетно пыталась вдохнуть жизнь в театр и прессу, заставляя их провозглашать коммунистические лозунги.

Натан Гольдмарк, прожженный политикан, единственными этическими принципами которого были выживание и приспособленчество, оказался весьма полезным орудием в руках режима.

Его поезд карабкался на склоны Карпат, где последние клочки снега уходящей зимы переходили в снежные поля, еще не отступившие перед весной. Закопане, кроме того, что был известным зимним курортом, считался основным и самым важным центром в Польше, где лечили туберкулез.

Гольдмарка ждала встреча с доктором Марией Висковой, главным врачом санатория для рабочих и, как ни странно, убежденной коммунисткой, членом еврейской секции Польской коммунистической партии. Как национальная героиня она получила право работать вне Варшавы, в отдалении от Натана Гольдмарка, которого откровенно презирала.

Как и у многих, кто пережил огромную трагедию, ее внешность смягчилась с годами, а перенесенные мучения породили чувство сострадания. Ей минуло пятьдесят лет, но и с головой, посеребренной сединой, она продолжала оставаться красивой женщиной. Она стояла на пороге своего кабинета. В последние дни весенней непогоды шел мокрый снег с дождем.

Разоблачившись, Натан Гольдмарк пристроился у ее стола, пряча от взглядов обкусанные ногти и крутя головой, чтобы ослабить воротничок на шее с дряблыми складками кожи.

— Я приехал в Закопане, чтобы поговорить о деле Кельно, — начал он. — До нас дошло, что с вами пытались войти в контакт некоторые личности с Запада.

— Да, адвокатская фирма из Лондона.

— Вы знаете, как мы относимся к международному сионизму.

— Гольдмарк! Не отнимайте этой чушью время ни у меня, ни у моих пациентов.

— Прошу вас, товарищ доктор. Я проделал длинный путь. Двадцать лет назад вы свидетельствовали против Кельно. Центральный Комитет считает, что ваша точка зрения ныне не совсем верна.

— Почему? В свое время вы так старались, чтобы он был выдан Польше для суда над ним. Вы сами потребовали от меня заявления. Почему вы переменили свое мнение? Кельно за свои преступления так и не понес ответственности.

— Дело рухнуло, когда этот венгр, Эли Янос, не смог опознать Кельно.

— Вы не хуже меня знаете, Гольдмарк, что доктор Константин Лотаки также проводил эти операции вместе с Кельно, и очень похоже, что именно Лотаки кастрировал Яноса.

— Это всего лишь предположение. Кроме того, Лотаки снял с себя возведенные на него обвинения и полностью реабилитировался своей преданностью коммунизму.

— То, что Лотаки не ответил за свои преступления, ничуть не умаляет его вины. Что вообще происходит, Гольдмарк? Преступники внезапно становятся невинными агнцами. Двадцать лет или сто лет — время не освобождает их от ответственности за преступления. А что относительно Марка Тесслара, который видел Кельно за работой?

— Комитет считает, что на показания Тесслара нельзя полагаться.

— Потому что он стал невозвращенцем? Неужели это автоматически превращает его в лжеца?

— Товарищ доктор, — перебил ее Гольдмарк.— Я могу всего лишь передать рекомендации Центрального Комитета. В то время, когда мы добивались выдачи Адама Кельно, англичане старались дискредитировать законное коммунистическое правительство Польши. Сегодня мы стараемся сотрудничать с Западом. И Комитет считает, что, если мы будем возбуждать старую ненависть, это не пойдет на пользу делу. Кроме того, Кельно удостоен рыцарского звания. И если Польша примет участие в процессе на стороне его противников, это будет означать оскорбление всей Англии.

Не в силах выдержать пронзительный взгляд Марии Висковой, Гольдмарк принялся обкусывать ногти.

— В этом деле есть и еще один аспект, и он связан с участием в нем Абрахама Кэди, сионистского провокатора и врага польского народа.

— А ты читал «Холокауст», Гольдмарк?

— Я отказываюсь отвечать на этот вопрос.

— Не беспокойся. Я не сообщу об этом в Комитет.

— Эта грязная книжонка наполнена клеветой, ложью, провокациями и сионистской пропагандой.

За окном шел густой снег. Гольдмарк, большой мастер увиливать от ответов, отнюдь не был растерян. Он решил подойти к окну и поговорить о погоде. Смелость Марии Висковой была хорошо известна. Ее преданность коммунизму не подлежала сомнению. Можно было предположить, что ради блага партии она согласится на его предложение, что позволит им выйти из затруднительного положения. Как бы изложить в Варшаве ее позицию? Ему пришла в голову мысль, что этим делом стоит заняться тайной полиции, которая сможет заставить ее замолчать. Но в таком случае сионисты раздуют инцидент и поднимут международный скандал.

— Я собираюсь отправиться в Лондон и принять участие в процессе, Гольдмарк.

— Этот вопрос должен будет решить Комитет,— ответил он.

Париж, Рамбуйе — июнь, 1966

Дом Сюзанны Парментье в нескольких милях к югу от Парижа был уютен и ухожен, и когда Александер его посещал, он всегда обращал внимание на его неброскую элегантность. Его и Самуэля Эдельмана, представителя МФЕО во Франции, старый сгорбленный слуга провел в гостиную, где-они и дожидались возвращения мадам Парментье из сада.

Она была очень стара, ей было уже под восемьдесят, но галльская живость по-прежнему была свойственна выражению ее глаз. Она пригласила их в комнату, убранство которой говорило об изысканном вкусе хозяйки; стены были украшены фотографиями в серебряных рамках ее покойного мужа, их детей и внуков.

Александер извинился за плохое французское произношение.

— Когда я получила письмо от Марии Висковой,— сказала хозяйка, — я никак не могла принять решение, мысли у меня путались. Как вы видите, я достаточно стара, немощна, и мое здоровье оставляет желать лучшего. Я далеко не уверена, что могу оказаться вам полезной, но Мария сказала, что я должна повидаться с вами, и вот вы здесь.