С улицы к окнам приникли веселые рожицы не менее дюжины ребятишек, которые, окутанные клубами пара от дыхания, распевали рождественские гимны:

Мы желаем вам счастливого Рождества,

Счастливого Рождества,

Счастливого Рождества

И счастливого Нового года!

19

Захлопнув книгу, Адам аккуратно положил ее на стол.

— Итак, Терренс Кемпбелл, и ты и самом деле полагаешь, что я этим занимался?

— Конечно, нет, доктор. Все это вызывает у меня просто омерзение. И видит Бог, я не хотел огорчать вас, но книга вышла в свет, и ее прочитают сотни тысяч, если не миллионы людей.

— Я был настолько уверен в прочности наших отношений, что никогда не чувствовал необходимости объясняться с тобой по этому поводу. И выходит, я был не прав. — Направившись к книжному шкафу у другой стенки, Адам открыл нижний ящик и вынул оттуда три больших коробки, забитых бумагами, вырезками из газет и письмами. — Видимо, настало время тебе все узнать.

Адам приступил к повествованию с самого начала.

— Думаю, просто невозможно кому-то до конца объяснить, что представлял собой концентрационный лагерь. Это значило бы дать представление о явлении, которое просто не могло существовать в реальности. До сих пор мне все помнится в сплошном сером цвете. Четыре года мы не видели ни камня, ни дерева, ни цветка, и я не помню солнца. Порой все пережитое возвращается во сне. Передо мной пространство стадиона с сотнями рядов, и все они заполнены безжизненными лицами с тусклыми глазами, бритыми головами, полосатыми робами. А за последними рядами высятся силуэты труб крематория, и я ощущаю запах горящей человеческой плоти. Нам постоянно не хватало пищи и лекарств. И из окна своей амбулатории я видел, как день и ночь ко мне тянулась бесконечная шеренга заключенных.

— Доктор, я просто не знаю, что и сказать...

Адам рассказал о возникшем против него заговоре, о пытке заточением в Брикстонской тюрьме, о том, как он два года не видел своего сына Стефана, появившегося на свет, о бегстве в Саравак, о ночных кошмарах, о беспробудном пьянстве — словом, обо всем. Слезы текли по щекам и рассказчика, и слушателя, пока Адам продолжал ровным голосом повествовать о пережитом. Наконец в комнату пробился сероватый свет зарождающегося дня и стали слышны звуки с улицы. Со скрипом на мокрой мостовой затормозила какая-то машина, и они застыли в молчании.

Терри потряс головой.

— Не могу понять. Просто не могу понять. Почему евреи так ненавидят вас?

— Ты наивен, Терри. До войны в Польше было несколько миллионов евреев. Ведь мы добились независимости только по завершении первой мировой войны. Евреи всегда были чужаками и постоянно стремились снова властвовать над нами. Они олицетворяли собой дух коммунистической партии, и именно они несут вину за то, что мы снова подпали под власть России. С самого начала мы вели с ними борьбу не на жизнь, а на смерть.

— Но почему?

Адам пожал плечами.

— В моей деревне все были должны евреям. Ты хоть представляешь, насколько я был беден, когда отправился в Варшаву? Первые два года я обитал в большом шкафу и спал на подстилке из лохмотьев. Я ждал и ждал, когда мне удастся попасть в университет, но для меня не было места, потому что евреи ложью и хитростью обходили квоты и занимали все места.

Ты считаешь, что система квот порочна. Да не будь ее, они бы скупили все до единого места в каждой аудитории. Трудно представить себе, насколько они были хитры. Еврейские профессора и преподаватели старались контролировать университетскую жизнь до мельчайших деталей. Они вечно во все влезали. И я с гордостью вступил в националистическое студенческое движение, потому что это был единственный способ бороться с ними. И тем не менее лучшие места всегда доставались еврейским врачам. Ладно, мой отец спился и умер, но моя мать с рассвета до заката работала не покладая рук, чтобы заплатить еврейским ростовщикам. И до самого конца я был сторонником польского национализма, за что и был ввергнут в ад.

Юноша не сводил глаз со своего учителя. Терри испытывал отвращение к самому себе. Перед его глазами стояли картины, как Адам Кельно нежно успокаивал испуганных малышей улу и беседовал с их матерями. Господи Боже, да просто невозможно, чтобы доктор Кельно мог употребить медицину во зло людям.

«Холокауст» лежал на столе. Толстый том в серой обложке, с крупными буквами заголовка и имени автора, а ниже его портрет, озаренный отблесками пламени.

— Не сомневаюсь, что автор — еврей, — сказал Адам.

— Да.

— Впрочем, неважно. Они упоминали меня и в других своих книгах.

— Но это совсем другое. Эта едва только вышла в свет, а ко мне уже обратились с вопросами не менее полудюжины человек. Это только вопрос времени, пока какой-нибудь журналист не доберется до вас. И учитывая, что вы получили дворянство, он раскрутит чертовски шумную историю.

В мешковатом купальном халате заглянула Анджела.

— Так что же мне делать, — спросил Адам, снова спасаться в джунглях?

— Нет. Остаться и бороться. Добиться прекращения продажи этой книги и доказать всему миру, что ее автор — лжец.

— Ты так молод и так наивен, Терри.

— Вы и мой отец — это весь мой мир; доктор Кельно. Неужели вы провели пятнадцать лет в Сараваке лишь для того, чтобы была оплевана ваша могила?

— Ты хоть имеешь представление, к чему все это может привести?

— Я должен задать вам вопрос, доктор, — есть тут хоть крупица правды?

— Как ты можешь? — вскрикнула Анджела. — Как ты осмеливаешься даже задавать такие вопросы?

— Я не верю ни одному слову. Могу ли я помочь вам в этой борьбе?

— Ты готов к тому, что тебе придется быть втянутым в скандал и что на тебя в суде обрушится целая армада профессиональных лжецов? Ты уверен, что хранить благородное молчание — не самый лучший выход для тебя? — спросила Анджела.

Терренс покачал головой и вышел из комнаты, с трудом удерживая слезы.

Соседями Терри по комнате было выпито огромное количество пива и джина, исполнен весь набор непристойных песенок и обсуждены все мировые новости, которые в заключение были преданы пылким юношеским проклятьям.

У Терри был ключ от клиники доктора Кельно в нескольких кварталах от дома, и через пару часов его приятели предпочитали избавляться от охватившего их воодушевления в объятиях юных дам, расположившись с ними на столах для осмотров или на дежурных койках, обоняя густой запах дезинфицирующих средств. Но неудобства никого не смущали.

Пришли рождественские праздники, заполненные ароматом жареных гусей и индюшек, когда каждый из гостей разворачивал пакетики со скромными, но не без юмора подобранными подарками. Доктор Кельно получил большое количество простеньких, но преисполненных искренних чувств подношений от своих пациентов.

Праздники отшумели, и гостям настало время возвращаться в Оксфорд.

Терри и Адам сдержанно попрощались на перроне вокзала. Поезд ушел. Анджела обняла мужа, когда они покидали по-викториански пышное здание вокзала Паддингтон.

Прошла неделя, затем вторая и третья. Равнодушное молчание студента соответствовало тому же отношению со стороны Адама Кельно.

Это был самый длинный период, когда оба они не поддерживали связи друг с другом.

Доктора же не покидали воспоминания, как они поднимались по Леманаку, преодолевая его упругое течение; Стефан сидел на руле, а Терри на банке, болтая с лодочником на местном наречии. Как тепло улу встречали мальчиков. Во время летних каникул, когда Стефану минуло одиннадцать лет, Бинтанг одарил их праздничным нарядом и принял в члены племени, и они плясали в компании вождя, разукрашенные перьями и «татуировкой» на теле.

Блестящие глаза Терри не отрывались от Адама во время операций. Адам постоянно поглядывал на него.

Когда мальчик был рядом с ним, он всегда старался работать как можно лучше.