— Какую? — поднял голову граф.

— Здесь у нас, за городом, есть колония для малолетних преступников. Полагаю, что несовершеннолетних рабочих, или, простите, крестьян, как угодно вам их называть, следовало бы отдать в эту колонию на воспитание.

— Нет! — решительно произнес граф и встал, давая понять, что считает разговор законченным. — Я уже сказал — государь в гневе и его воля для нас превыше всего. И, как говорили в Древнем Риме: «Да свершится правосудие, хотя бы и погиб мир».

Последние слова Пален опять произнес по-латыни.

Кони подавил в себе усмешку.

— Злоумышленники желают запугать ваше императорское величество, — сказал Пален государю на докладе. — И полагаю, вы должны проявить твердость.

Сказал это Пален потому, что государь при нем расчувствовался и выразил самое неподдельное сожаление по поводу суровости предстоящего приговора казанским демонстрантам. И можно было удивиться, как хорошо известны государю подробности дела и хода судебного процесса. Но Пален знал — у государя свои осведомители, и первый среди них — Трепов.

— Сколько же их там, несовершеннолетних? — спросил царь. — Двое? Я имею в виду крестьян.

— Трое, ваше величество. Но несовершеннолетних двое.

Царь взял с секретера листок с фамилиями подсудимых, прошел к окну. Широко раскинулась внизу дворцовая площадь. Близко захлопал крыльями сорвавшийся с наружного подоконника голубь, и царь вздрогнул.

— Вижу. Одному — шестнадцать, второму — восемнадцать. Но кричал «Да здравствует свобода» самый младший — Потапов этот.

— Весьма прискорбный факт, ваше величество.

— Все неутешительно, все абсолютно! — говорил царь, расхаживая возле окна со списком. — Произошло дерзостное порицание установленного государственными законами образа правления, но не только! — Царь остановился и помахал списком в воздухе. — Я нахожу особенно опасным имевшее при сем место насильственное сопротивление. Того, кто позволит себе кричать неподобные вольности, можно образумить. За дерзостное порицание в устной или письменной форме — строго взыскать. Но когда у нас в столице некие люди берутся за револьвер — это уже начало якобинства. Граф, меня это более всего удручает!

— Горячая кровь, слишком юношеский пыл, ваше величество. Нельзя не признать.

— Я и признаю! — покивал царь и подошел с листком к висящей на стене большой географической карте России. — Мне ясно, как и вам, граф, что в обществе могут быть личности, которые смотрят иначе на многое, нежели смотрим мы. Но недопустим, повторяю, насильственный радикализм! Когда начинают оказывать сопротивление и хватаются за оружие, подобно этому…

Царь заглянул в список лишь для видимости, указанные там фамилии почти все уже помнил. Он уткнулся взглядом в Боголюбова и с минуту подумал, потом окинул взглядом ту часть карты, где лежала Сибирь, и довольно быстро определил, где и в каком месте отбывать каторгу тому, кто был схвачен на площади с револьвером. Пальцем провел по карте до Нерчинских рудников и, уже не отнимая пальца от карты, без труда приискал места заключения для остальных фамилий, отмеченных сбоку красными птичками.

Пален не впервые видел царя за подобным занятием. Государь обнаруживал при каждой надобности отличное знание множества мест отбывания каторги и ссылки, тюрем, крепостей, централов, рудников; все они делились на «места отдаленные» и места «не столь отдаленные».

— Государь, ваше императорское величество, — сказал Пален, когда почувствовал по движению царского пальца, что всем двадцати одному подсудимому по казанскому делу уже подысканы места заключения. — По крайней мере, один из несовершеннолетних преступников, а именно Потапов, заслуживал бы особой меры, которую я хотел бы представить на ваше высочайшее усмотрение.

— Что? — вонзил в Палена император острый взгляд. — Впрочем, я знаю, что вы намерены предложить.

Пален замолк. Решил выждать, пусть сначала скажет царь, какую кару он решил применить к Потапову. Кара эта оказалась неожиданной, хотя и нередко применялась.

— В отдаленный монастырь его, — сказал царь и опять направил палец на карту. — Вот сюда Потапова, — он ткнул в какой-то кружочек возле Вологды. — На пять лет с поручением его там особому попечению монастырского начальства для исправления нравственности и утверждения его в правилах христианского долга. И второго, который постарше, тоже в монастырь, но в другой, вот сюда!..

Пален уже не стал глядеть, куда показывает государь. Обрадовался как нельзя более тому, что все уже решено и не надо просить государя о милости, на которой настаивает Кони. Бесполезно предлагать что-нибудь другое, когда дело предрешено, — в этом, конечно, было нарушение общепринятой законности, прав Кони, но как легко на душе, когда палец единодержавного монарха уже распорядился обо всем и обо всех и не от вас зависит что-либо изменить.

— Впрочем, это еще не окончательно, — сказал царь, отходя от карты. — Но судьям следует посоветовать представить такое решение мне.

— Прекрасно, ваше величество! — В знак искреннего восхищения такой распорядительностью государя Пален приложил руку к сердцу. — Разумеется, последнее слово за вами, и вам будет предоставлена возможность проявить свою монаршую милость.

Часом позже в министерстве Пален рассказывал обо всем Кони, и чувствовалось, граф доволен любезным приемом, какой оказал ему государь. Что касается дела казанских демонстрантов, то как быть, если в государстве столько трудных проблем и одна сложнее другой? Поневоле приходится идти на крайность и загонять людей на каторгу.

— Но, простите, граф, я позволю себе заметить, — перебил Кони. — Разве можно избавиться от проблем посредством избавления от людей?

Граф поднял палец и помахал им прямо перед лицом Кони.

— Пусть не кричат «Да здравствует свобода» и не хватаются за револьверы! Его императорское величество оказался сегодня, как и всегда, впрочем, на должной высоте. Он понимает Россию!..

Приговор по делу казанских демонстрантов поразил Петербург своей жестокостью. Каторга, ссылка в Сибирь и лишение на много лет «прав состояния». Беспощадность такой кары показалась чрезмерной даже многим верным режиму «благомыслящим» людям. Когда решение суда было оглашено в газетах, о нем только и толковали в домах столицы.

Как царь и пожелал, приговор обрушивал наиболее сильный удар по тем, кто, кроме участия в «дерзостном порицании самодержавной власти», еще сверх того оказывал «соединенное с насилием сопротивление чинам полиции». И первым в приговоре шел Архип Боголюбов, как заглавный зачинщик всего; ему вменялось в вину и участие в самой демонстрации, чего на самом деле не было.

О Потапове и остальных двух рабочих суд постановил: все трое подлежат ссылке в Сибирь, но — говорилось в приговоре — «во внимание к свойственному их летам легкомыслию, к отсутствию той обдуманности в действиях, которое представляется относительно лиц, оказавшихся более виновными по настоящему делу и, наконец, к тому, что трое из сих подсудимых, принадлежа к крестьянскому сословию, могли быть вовлечены в преступление только влиянием чуждой этому сословию среды, из которой происходят преступные стремления, порождающие дела, подобные настоящему, — подвергнуть сие особое уважение на милостивое воззрение Государя-императора и ходатайствовать перед его Императорским Величеством о замене… упомянутого выше наказания… отдачею их в один из отдаленных монастырей на пять лет, с поручением их там особому попечению монастырского начальства…»

Монаршая милость была объявлена Яше и остальным осужденным только лишь в мае, а до мая в течение долгих четырех месяцев после суда Александр II придерживал свое «высочайшее повеление». И это тоже была особого рода пытка — сиди и жди монаршей милости, жди и уповай на нее и проникнись в полной мере сознанием своей вины.