Мучительно тянулись дни…

И вот наконец, когда на дворе уже был летний день, Яше сказали: его ждет монастырь.

— Под черную шапку тебя, братец, — с сочувствием говорил сутулый в этот горестный для Яши день. — Только ты не убивайся, везде люди живут. Раз надо, то и живешь.

Яша еще в последний день суда, в январе, когда оглашался приговор, стал протестовать: не хочет он к шахам-монахам, уж лучше Сибирь.

До Яши никак не доходил смысл указанной в приговоре цели отдачи его в монастырь: «для исправления нравственности и утверждения в правилах христианского и верноподданнического долга». К кому только можно в тюрьме обращаться с вопросом, Яша обращался, и все не мог понять: да разве его поведение в день демонстрации у собора нарушение этой самой нравственности? Шло против христианского долга? Коли так, то что же она такое: нравственность? И в чем они состоят — правила христианского долга?

Однажды, когда Яша в угрюмом раздумье лежал на своей койке, вошел в камеру сутулый и объявил:

— Какая-то госпожа-дама добилась свидания с тобой. Иди! Ступай, ступай, она уже ждет!

Ждала Яшу пожилая женщина, вся одетая в черное. Она принесла узнику корзинку с провизией, белье, а сверху лежала небольшая книжка с крестом на переплете. Оказалось — Евангелие. По богатой одежде и поведению дамы Яша смекнул: эта не может ничего знать о Юлии, она из другого круга. И потому поглядывал на гостью настороженно, был немногословен.

Она протянула Яше Евангелие — оно-де научит его святой кротости и даст ответы на все вопросы души.

— На все? — переспросил Яша и из озорства соврал: — Так я же неграмотный, не читаю ни по-каковски!

— Разве? — удивилась дама. — А до меня дошло, что ты читаешь книжки.

— Читаю, да плохо… а лучше бы вы мне сами кое-что объяснили. Вот, скажем, для чего людям эта самая, как сказали вы, сударыня, ну святая кротость, когда на земле столько несправедливости? Меня-то за что осудили в монастырь идти? Какие грехи мне там замаливать? Никого не убивал, ничего не грабил!

— Какие грехи? — переспросила дама и приложила носовой платочек к глазам. — Все мы грешны, дитя мое, нет на свете людей безгрешных, увы, так мир устроен!

— А отчего он так устроен? — Яша затем спросил еще: — Без греха нету никого, вы сказали, а почему? А вдруг это и не грешно-то вовсе — то, что они делают? Может, и греха-то тут нет никакого? А вдруг грех — это что-то совсем другое?

Держа у глаз платочек, дама говорила с волнением:

— Боже правый, как мы перед вами виноваты, ах, как виноваты! Ведь это мы, мы, мы сами довели вас до этого трагизма, до вынужденного насилия против язв нашей жизни! Это мы, образованное общество, все мы, мы — причина, что, лишенные всего, вы сами бросаетесь в пропасть. Голубчик, милый, вы думаете, мы не знаем, как страдает наш несчастный, обездоленный народ? Знаем, все знаем и видим! Но не путем насилия можно прийти к свету и добру.

Дама осушила глаза платочком, опустила вуаль, попрощалась и пошла к двери, так и не ответив на вопросы Яши.

За время, пока ожидалась монаршая милость, в столице состоялся еще один громкий судебный процесс, он назывался «процесс пятидесяти», и до Яши дошли слухи: на этот раз подсудимые, все тоже участники хождения в народ, дали бой судьям, вели себя стойко, произносили смелые речи и ни от чего не отрекались. Многих подсудимых уводили в зал заседаний окружного суда из той же тюрьмы, где томился Яша, и некоторых он уже знал в лицо, даже по фамилиям. Приговор и по этому процессу был жестокий — каторга, ссылка в Сибирь и в другие «отдаленные места».

От арестантов Яша прознал: на процессе боевито показал себя рабочий той же фабрики, где работал Яша, — молодой ткач Петр Алексеев, смелую речь произнес и даже пригрозил царским притеснителям «мускулистой рукой рабочего люда», от которой «разлетится в прах ярмо деспотизма». Яша радовался, слыша про это от заключенных. Петра Алексеева он знал, не раз выполнял его поручения…

В тот самый майский день, когда окончательно определилось, что Яшу по милости государя Александра II отправят все-таки в монастырь, а не в сибирскую ссылку, на свидание с «сермягой» явилась в тюрьму еще одна посетительница. Тоже принесла провизию и тоже прятала лицо под вуалеткой, но Яше не потребовалось долго гадать, кто перед ним: он узнал подругу Юлии. Это была Ольга, которая вместе с ней работала в сапожной артели. Оказалось, Ольга избежала в день демонстрации ареста, но должна была уехать в другой город, чтобы не попасть в лапы полиции. В артели обыск был, все там в сапожной перерыли вверх дном и закрыли ее совсем. А Юлия… Увы, Юлия тяжело больна.

— Лежит и сейчас, но уже не в больнице, а в Петропавловской крепости, — рассказывала Ольга и нехорошо, с надрывом кашляла. — Недавно только память к Юле вернулась. Едва живой осталась. А еще суд впереди.

— Жива, ну и слава богу, — произнес Яша и перекрестился. Ольга вдруг заметила в руках у него Евангелие. Смятение выразилось на ее исхудалом вытянутом лице.

— Яшенька, родной, в тебе уже начали живой дух убивать? Ты мужайся, голубчик, и не думай, что тебя все оставили, — возможности не было ни у кого из нас дать о себе знать. Защитника нам удалось нанять и, думаешь, это мало усилий стоило? Но ты… Я уже виделась с адвокатом и поняла его так, что ты молодцом держишься! Но зачем ты за Евангелие взялся?

— Помаленечку разбираюсь, — сказал он. — С богом разговариваю. Один на один. Стихи некрасовские ему читаю…

— Господи помилуй, Яшенька, ты болен?

— Не! Я здоров, ей-богу, то есть у бога я спрашиваю: за великое дело любви, — как он это понимает? По Некрасову? Вот и разбираемся, разговариваем. Я у него, у всевышнего, спрашиваю: может он сделать так, чтоб хорошо жили не те, кто праздно болтает и руки в крови обагряет, а те, которые из мира погибающих за народ стоят? Я у него спрашиваю, у бога, он тоже стоит за великое дело любви или не желает? Только не по-церковному, а как мы это понимаем, скажем, вы да Юлия и другие? За что ее так избили? Бог мог бы мне на это ответить?

— Ну, знаешь, Яшенька, — стала наконец приходить в себя Ольга. — Ты было страшно напугал меня! Миленький, дай я тебя расцелую!

Прощаясь с ним, улучила момент и шепотом сказала:

— В булке, что я принесла тебе, есть адреса: запомни их и уничтожь записку. Пиши из монастыря и держись, да, держись, Яшенька, стой за великое дело любви крепко!

Время шло, а Яша все еще находился в предварилке. Наступил июнь. Все, кажется, было готово к отправке Яши в монастырь, а дело тянулось. Уже был определен по указанию святейшего Синода и пункт назначения: Спасо-Каменский Белавинский монастырь, что лежит севернее Вологды. Взять узника да этапом и отправить. А о Яше, казалось, напрочь забыли.

Ольга еще раз приходила и вдруг пропала. Омрачил Яшу слух: много новых арестов в столице, притеснения усиливаются. И в революционной среде Питера все больше тает, уменьшается круг тех людей, которые могут знать Яшу и помнить о нем. Один за другим попадали за решетку его бывшие знакомцы, уволили многих «смутьянов» с фабрики Торнтона, и там теперь тоже мало кто помнил Яшку Потапова.

На прогулках по тюремному двору он иногда встречал Боголюбова, оказывается, и его тут все держат, не спешат в сенате с ответом на его кассационную жалобу; казалось, и о нем забыли.

Оставалось скрепя сердце ждать, а пока мастеровать, когда попадалась работа, и почитывать понемногу те книги, которые ему приносил сутулый.

Подавать жалобы на решение государя не имело смысла, но в душе Яша не мог с этим смириться и негодовал… Целых пять лет оставаться под «черной шапкой»! Не раз вспоминал Яша те слова, которые слышал от Юлии в сапожной мастерской в ночь перед демонстрацией: «Бывает, когда надо оказаться сильнее своего времени», и не раз говорил себе: «Ну и держись!» Вспоминал Яша и письмо, которое он написал в ту памятную ночь… Жаль, что пришлось его порвать, — мысли там были правильные, верные, а особенно та, что рабочий человек должен твердо стоять за народ и не дрейфить ни перед чем.