А с первым солнечным лучом, забрезжившим на зубчатой стене, он пришел в себя под сводчатыми воротами.

Он различил лицо Рабле, но ему в то же время показалось, что это было лицо другого человека. Через секунду перед ним возникли двое мужчин, и Нострадамус, теперь уже полностью прозревший, понял, что к нему и Франсуа присоединился кто-то третий. Глаза, которые, как он полагал, ему пришлось увидеть в Лавеланете, опять припомнились ему, но в тот момент воспоминание увело его в более далекое прошлое — к 1527 году, в Ажан.

В то время когда его лошадь плелась по рыночной площади, Мишель сам едва держался в седле от усталости. Он заметил огромного мужчину, чем-то воодушевленного, и на миг у Мишеля создалось впечатление, что удивительно ясные глаза незнакомца о чем-то хотят спросить. У него не хватало сил остановить лошадь, и он проехал мимо великана. Но сейчас он в третий раз увидел эти глаза, и снова не поинтересовался, откуда взялся незнакомец. Его появление было связано с Монсегюром, с броском в прошлое, с видением. Лицо незнакомца он трижды видел на костре, и оно предстало перед ним как его собственное раздвоенное лицо. Душа этого человека — как бы вне времени — казалась его собственной душой. Когда Нострадамус подумал об этом, раздался дружный смех. Рабле тут же представил ему пришельца:

— Юлий Цезарь де л'Эскаль!

— Или проще — Скалигер, — сказал тот. Он был приблизительно одних лет с Рабле. Протянув Мишелю руку, Скалигер добавил:

— Я был бы рад уже вчера встретить вас в моем доме. Но прежде ты должен был войти в Монсегюр, чтобы сдать экзамен…

— Экзамен?! — Мишель лишился дара речи. Но едва он успел произнести слово, как Рабле ему все объяснил:

— Ты разговаривал, когда тебе явилось видение. Невозможно забыть того, что ты живописал во время своего пребывания в ином измерении. — Франсуа подошел ближе, успокаивающе взял Мишеля за руку и продолжал: — Да! Даже Скалигер был свидетелем этого. Я знал, что он здесь, в горах, проводит летнее время, а посему ничего не стоило оповестить его о нашем пребывании здесь. Юлий ожидал нас внизу, в деревне, а потом незаметно последовал за нами в горы. В тот момент, когда у тебя открылся третий глаз, он был уже у Костра! Ты разделил свое озарение не только с розенкрейцером, но даже с катаром. В Юлии Цезаре де л'Эскале живет семя священника, сожженного на костре три века назад!

— Всеми правдами и неправдами церковь пыталась уничтожить нас! — вступил в разговор Скалигер. — Но это ей ни разу не удалось! Несмотря на все преследования, находились избранные, которые охраняли Истину и Учение, как и память о падении Монсегюра. В наших сердцах и спрятанных книгах записаны эти факты. Поскольку и поднесь довлеют свинцовым гнетом мрачные столетия над Европой, только эти книги должны стать отражением того, что происходило! Но ты, Нострадамус, сам нашел выход из этого мрака. Все картины, все события, увиденные тобой в душе, заключены в тех трудах, о которых я тебе сообщил.

Сказав это, Скалигер обнял его. Это произошло само собой, и Мишель почувствовал близость старшего и мудрого брата, которого он ждал всю жизнь.

— Я знал, что вы найдете друг друга, — сказал Рабле. — Я понял это, когда ты, Мишель, у моря задал мне вопрос, помнишь? Здесь в лице де л'Эскаля стоит твой новый учитель. В то время как ты преодолеваешь следующую ступень, он — твоя цель. В нем заключено все, с тех пор как мы в первый раз встретились в Люнеле — тогда я сам не подозревал об этом и помогал тебе из одного чувства симпатии. Но это не было случайностью! Как не были случайностью ни наши дикие попойки, ни встреча со стариком Гризоном, которому я тебя представил, ни годы, которые мы провели врозь в страдании и поиске истины. Нарбонн, Тулуза и Бордо — твои этапы, мои — Париж, Рим, Венеция и Палестина. Жизнь трепала нас обоих. Когда пришел срок, мы вновь встретились в Монпелье. Там, на морском берегу, ты принял от меня в свое сердце Розу и Крест. Это необходимо для несгибаемости. Ты давным-давно все это знал. Когда именно несгибаемость вызреет в тебе, могу только предполагать. Если какой-то человек и владеет ключом к отгадке, так это Юлий Цезарь де л'Эскаль. К величайшей вершине духа, большей, чем обладаю я, устремишься ты, друг мой! Вот причина того, почему я повел тебя в Лавеланет и крепость…

Рабле тоже обнял Мишеля, но тут же повернулся и направился к лошадям, чтобы подготовить их к спуску. Вскоре приятели покинули горное плато Монсегюра. Гора как будто снова погрузилась в сон. Три всадника направились в долину.

Дни тянулись тихой чередой. Было совершенно ясно, что Скалигер не намерен принуждать Мишеля к чему-нибудь. Но с каждым часом связь между ними углублялась. Они преломляли хлеб и половинили вино. Как и прежде, за общим столом сидел и Рабле. Казалось, он все еще чего-то ждал, прежде чем совершить свой бросок в мир. В один из сентябрьских вечеров на террасе простого крестьянского дома в Лавеланете катар начал разговор.

— Ты в своем видении пережил падение Монсегюра снаружи, — обратился он к Мишелю. — Но ты должен узнать, как возникло наше учение, как оно развивалось и почему оно продолжало существовать, несмотря на всю материальную разруху. Ты совершил путешествие в прошлое на три столетия назад, но сейчас ты пойдешь еще дальше. Следуй туда, где лежит первоначало — твое, мое и Франсуа: в древнее еврейство, откуда в целокупности с древним Египтом вырос первый и достойнейший отпрыск… — Заметив удивленный взгляд Мишеля, Скалигер рассмеялся и спросил: — Ты не предполагаешь, что ты, он и я — одной крови? Почему с первого дня моя крыша стала и твоей? Ты никогда не предполагал, что в фамилии Франсуа скрывается что-то от «рабби»? Тебе не приходило в голову, что Рабле нашел своего учителя не где-нибудь, а именно в Кумране? Еврейская кровь — в любом из нас в отдельности. Ты, Рабле и я, тесно сплоченные, с другой стороны, со многими народами земли, — даже это отмечено с самого начала семенем Авраама.

Из еврейского рода, как и из рода фараона, о чем я уже говорил раньше, был Моисей. Библия, фальсифицированная священниками, молчит об этом, но это знают избранные. В равной мере израильтянин и египтянин, Моисей воплотил мечту фараона Эхнатона, который низверг идола Амона и изгнал из своей земли. Он попытался очистить свое царство от кощунственной скверны и подарил свет своему народу в образе и символе Атона. Бессмертен его гимн Солнцу с его жарким и животрепещущим духом Вселенной. Он поэтически воспел картину созвездий и тем самым дал звучание несказанному, жившему по ту сторону всего видимого. Но в конце концов после Эхнатона утвердился мрак. Вернулись жрецы с божеством Амона. Отравленный фараон скончался в изгнании.

Но родился Моисей, и поколение людей после смерти Эхнатона вернуло светоносного самодержца и вновь возродилось в теле Египта, равно как и в теле Израиля. К тому времени тьма Амона давила своей тяжестью нильскую землю, но по ту сторону Египетского царства, на Востоке, солнце воссияло огненным шаром на горе Хорив. Туда повело бессмертие порабощенный народ, и после многолетних скитаний по пустыне Моисей взошел на гору Хорив. Там он погрузил свое «Я» в собственную душу и в космические спирали. Дни и ночи, голод и жажда претворялись для него в небытие. Он жил благодаря всеобъемлющему духу и человеческой надежде. Все это, вместе взятое, наконец даровало ему озарение. И снова он начал работать в озарении. Руки высекали и скребли десять заповедей на камне. Эти каменные скрижали он отнес своему народу в долину и передал таким образом основные слагаемые своего единственно истинного учения…

Скалигер замолк, разлил в бокалы вино, и, после того как они все вместе выпили, он долго смотрел на юг, где темнел силуэт Монсегюра, сверкавшего тем не менее в ночи и казавшегося парящим в воздухе. Выдержав длительную паузу, Скалигер восстановил нить прерванной беседы:

— После себя учитель человечества оставил истину евреям и другим народам, но позже он воздвиг и крышу над своим духовным храмом. Библия лжет, когда утверждает, что Моисей якобы натравливал народы друг на друга, когда брат восставал против брата, помня о законе: око за око, зуб за зуб, — и восставал на единоверцев или на иноверцев, что якобы он проповедовал завоевание Ханаана огнем и мечом! Здесь нет ни грана истины! Наоборот, священники языческих храмов соединили свои имена и дела с делами Молоха! Терпимости были вложены в уста слова о мании власти. Но не он позднее совершил злодеяния. Моисей, наоборот, — и это тоже было известно избранным — ничему не учил, кроме любви, добра и милосердия. Эту свою самую высшую и самую ценную заповедь он насаждал в мире, где человечество днем и ночью истекало кровью под дубинами и клинками. Заповедь эта — путь народа к свету. Землю обетованную видел Моисей — и эту землю объединяли не горы и долины, не берега и реки. Он прозревал ее издалека, из своего беспросветного времени, но, прежде чем евреи и другие народы смогли ее достигнуть, он перешел в мир иной. Однако то, что он испытал в своем сердце, было подхвачено другими, теми немногими, кто пытался руководить и осмысленно вести народы к миру на все времена.