— Между мной и Томом Сеймуром?

— Нет, он казнен, и туда ему и дорога! Станут думать, что вы оплакиваете несбывшиеся надежды на свою будущность, принцесса Елизавета!

Она сильно изменилась — словно стала мудрее и старше за минувшую зиму и весну; однако из добровольного заточения Елизавета Тюдор вышла во всем блеске. Материнский перстень она снова надела на ремешок, а ела достаточно для того, чтобы этот ремешок не свалился. Принцесса согласилась принимать лекарства, которые прописал привезенный Джоном лекарь — в первую очередь, настойку из мяты с бурачником: это разгоняло ее меланхолию и позволяло быстро засыпать по ночам. Вопреки выговорам надзиравших за нею Тирвиттов, Елизавета постоянно держала при себе старых слуг, а также прислушивалась к советам Сесила — он частенько навещал принцессу якобы для того, чтобы познакомить ее с отчетами о доходах с принадлежавших ей сельских имений (на самом деле она не очень-то ими интересовалась). Но если для Елизаветы Английской 1549 год был лучше предыдущего, для Англии он стал временем бед и несчастий.

Эдуард Сеймур, или лорд-протектор Сеймур, как все его теперь называли, оказался никуда не годным правителем. Когда начались протесты против Книги общей молитвы[65], а в некоторых графствах — в том числе и в моем родном Девоне — восстали уцелевшие католики, он приказал жестоко подавить всякое недовольство. В деревне земли, издавна арендуемые бедняками, огораживались — там теперь разводили овец, ведь торговля шерстью приносила большие доходы крупным помещикам. Сотни обездоленных в поисках куска хлеба устремились в города. Королевская казна опустела, а в довершение ко всему протектор Сомерсет оказался совершенным профаном в международных делах. Достаточно упомянуть о том, что из-за его недальновидности будущая королева Шотландии Мария Стюарт была обещана французскому дофину[66] — вместо того, чтобы стать невестой короля Эдуарда.

В народе Сомерсета прежде называли «добрым герцогом», но теперь даже многие простолюдины выступили против него, и неудивительно: когда Тайный совет сделал ему суровый выговор, Сомерсет бежал, прихватив с собой короля, сперва в Гемптон-корт, затем в Виндзорский дворец. Он даже позволил себе выкрики: «Я пропаду не один. Если меня погубят, то погубят и короля. Если меня убьют, король умрет прежде меня». Король Эдуард был всем этим сильно напуган. Совет пришел в сильнейшее негодование, что облегчило приход к власти главного соперника Сеймура — Джона Дадли, графа Уорика. Некогда популярного в народе протектора Сомерсета арестовали и поместили в тот самый Тауэр, куда он прежде заточил своего брата и нас с Джоном.

После этого прошел еще целый год, и лишь когда 1551-й спешил на смену 1550-му, Елизавета получила приглашение приехать ко двору на Рождество. Она и раньше приезжала туда ненадолго, чтобы встретиться с братом, но ни разу не оставалась при дворе длительное время и не появлялась там во время праздников.

— Ах, Кэт, — сказала она мне, с сияющими глазами показывая пергамент, собственноручно подписанный ее царственным братом, — возможно, теперь, когда всем распоряжается граф Уорик, я смогу видеть своих родных чаще!

Хотя ехать нам предстояло только через два дня, Елизавета сразу же начала сама укладывать вещи — одеяния в черных и серых тонах, коим стала отдавать предпочтение. Волосы принцессы были зачесаны на затылок и покрыты строгим головным убором, а по спине рассыпались, как было модно у девушек. На длинных изящных пальцах, которые Елизавета, бывало, так любила украшать, не было даже простого колечка без камней. Но мое сердце радовалось, когда я видела ее снова оживленной и веселой. На щеках принцессы даже появился легкий румянец, а от зимнего ветра, я знала, ее щеки раскраснеются еще больше.

Меня приятно поразило и то, что по дороге в Лондон люди приветствовали Елизавету тепло, даже восторженно. Ласково приняли ее и при дворе, где она встретилась с братом. (Если мне не изменяет память, Мария, хоть ее тоже приглашали, предпочла в том году не приезжать на Святки: она знала, что брат будет настаивать, чтобы она присутствовала на всех протестантских богослужениях. Меня ее отсутствие огорчило — я ведь надеялась поблагодарить ее высочество за те рекомендации, которые она мне дала. Да, кстати, — Джон Дадли, который теперь стоял за троном короля Эдуарда, великодушно простил Сомерсета и освободил его из тюрьмы, тем самым увеличив свою популярность в народе. Впрочем, Сесил утверждал, что граф лишь подготавливает новое падение соперника. В любом случае, Сомерсетов ко двору не пригласили.)

Но я не могу не вспомнить фразы, которыми обменивались люди и на дорогах, и при дворе, завидев Елизавету, — фразы, вселявшие в меня надежду: «Как! И об этой серенькой мышке говорят, что она такая же распутница, как и ее мамаша?» «Тьфу на сплетни — гляньте только, как скромно она одета!» «Дочка Анны Болейн — истинная англичанка; она взяла все лучшее и из новой веры, и из наследия Тюдоров». «Клянусь, я в жизни не видывал девицы с более невинными глазами! Что там за ерунду болтают про нее и про этого негодяя лорд-адмирала!»

Ах, какая умница моя девочка! Не сомневаюсь, что с этого блестящего хода и началось создание образа чистой и сильной королевы-девственницы. Но сперва ей предстояло еще многое, очень многое вытерпеть.

Мне, как и Елизавете, мужественный темноволосый красавец Джон Дадли, граф Уорик, нравился куда больше, чем холодный и надменный Эдуард Сеймур, герцог Сомерсет. Не стоит заблуждаться: Уорик был ничуть не менее честолюбивым, но почему-то внушал гораздо большую симпатию. У него было пять замечательных сыновей, с которыми он, кажется, отлично ладил. Среди них был и Роберт, школьный товарищ короля и Елизаветы, которой он так нравился в детстве. Она и поныне называла его запросто — Робином. Но сейчас им обоим было уже по семнадцать[67], и Елизавета краснела всякий раз, когда он шутил с ней, называл ее Бесс, даже смотрел в ее сторону. Хотя я с подозрением поглядывала на возможных ухажеров, особенно после истории с Томом Сеймуром, этот юноша, несомненно, был безобиден. Уорик по-отцовски не спускал глаз со всех своих сыновей, и двоим из них, в том числе и Робину, предстояло вскоре жениться.

Но больше всего нас с Елизаветой восхищало то, как Уорик обращается с тринадцатилетним королем. Он давал ему задания, чтобы научить мальчика держаться и вести себя как подобает королю и вместо обычной учебы и подготовки предоставлял ему возможность играть свою роль. Уорик знал, что Эдуард очень любит пышные, торжественные церемонии, а потому время от времени устраивал для него шествие по лондонским улицам, причем мальчик был разодет в дорогие наряды со множеством драгоценностей, которые он обожал. Нет сомнения, что граф уделял Эдуарду куда больше времени, нежели его дяди Сеймуры или даже король Генрих, и в результате юный король расцвел под его опекой, превращаясь постепенно в юношу.

— Только одно тревожит меня в графе, Кэт, — поделилась со мной принцесса, когда я пришла к ней в спальню пожелать спокойной ночи после двенадцатого дня Святок.

— И что же это, моя милая? — спросила я.

Мне не терпелось присоединиться к Джону в нашей комнате, где мы намеревались вдвоем отпраздновать наступление нового года.

— Я вижу, что он изо всех сил старается снова превратить в кошмар жизнь моей сестры, поскольку она ни за что не откажется от католицизма. Я думаю, что есть только один Иисус Христос для всех, а остальное — мелочи. Почему мы не можем просто собраться все вместе на общий христианский праздник и не спорить хотя бы между собой? Всякий человек волен прислушиваться к своей душе и совести, лишь бы он хранил верность королю.