Заглянул хороший доктор Сергей Константинович, положил на стол большой кусок домашнего пирога, видно, кто-то из диспетчеров принес. Вот у него и спрошу про яйца, когда на вызов поедем.

День начинался неплохо.

После пожара (кажется, это был пожар, потому что помнится — першило в горле, лилась вода, кричала и чертыхалась Олимпиада) света она на ночь больше не оставляла и лампу убирала с тумбочки у изголовья, «повалить такую тяжесть, и откуда силища взялась», после пожара будила, зажигая перед лицом газету.

Но до этого под удушающим сухим теплом стосвечовой лампы остригла ее наголо и брови состригла тоже. Сказала, что много вшей.

— Они у вас везде.

— Неправда!

— Правда, правда, я же вижу их.

Волоски попали в глаза, резали, попросила воды промыть, но лысая зеленоглазая ведьма не спешила. Принесла чашку только к вечеру, а может, к утру.

Сегодня только подсунула судно и ушла на кухню, где вопил телевизор.

Там в Лейк-Плейсиде шла Олимпиада, и что-то случилось, потому что ведьма влетела и орала: «Плевать на ваших янки! Подумаешь, не приедут они, без них обойдемся!»

Интересно, жива ли та баптистка из Лейк-Плейсида, которую она привозила к Марте, и жива ли миссис Маркс, в усадьбе которой они провели одно свое лето? Генрих смеялся, говорил, что наверняка ночами по парку бродит призрак коммунизма. Но это были другие Марксы, они владели магазином «Мейсиз», где она оставляла в примерочной метки… Это было сто лет назад. Слишком долгая жизнь. Устала. Ноги не работают. Теперь остается только летать. Лучше над водой.

Телевизор надрывается. Олимпиаде наплевать, что она умирает. Но сначала надо подготовиться. Надо вспомнить все до конца, чтобы предстать перед Богом, осознав свой путь.

Ведь всегда отодвигала, не додумывала, так было проще. Вспомнить, пока не ввалилась Олимпиада с коньяком, не влила насильно полстакана. Ей удобно держать ее пьяной, чтобы шарить везде и забирать последнее. Но она не может предстать пьяной. Надо подготовиться. Ну вроде как готовилась к сеансам Детки с именитыми натурщиками.

Генрих не догадался, что она ночи напролет учила «Фауста» и штудировала пособие для яхтсменов. Теорию постигать не стала, про Теорию его спрашивали все, кому не лень. А «Фауста» помнит до сих пор, великая книга, дает ответ на все случаи жизни. И даже, например, в ее случае — случае смерти.

Смерть — это вариант жизни, так считал Генрих, и еще: смерть ничего не меняет.

Теперь снова предстоит изучить вопрос. Виновата ли она, что Сталин получил атомную бомбу? И не забыть там спросить: добро она творила или зло? И как было лучше для всех людей: Сталин с бомбой или без нее? Виновата ли она? Ведь они с Деткой увезли самое главное… Хотела когда-то спросить у него, но он уже был другим. Он потихоньку дурел. Собирал все отзывы о себе, писал фальшивую книгу… и глупости в «Огоньке» и других журналах.

Спросить можно было только у Генриха. Вот скоро и спросит. Но прежде придется рассказать ему про то, как все это было.

Они там, в Москве, соображали хорошо и все про всех знали. Поэтому они с Деткой поехали в Лондон к Лизаньке и Руди в тридцать восьмом, а совсем не потому, что ей нужно было узнать о судьбе своих родителей.

Поэтому очкарика Отто вернули по просьбе Генриха из Канады, это было нужно Москве, и Лизанька написала слезное письмо, и она попросила Генриха…

Потом…

— Фу! — Олимпиада откинула одеяло, выдернула из-под нее судно. — Ну и наложила! Как корова! А вонь!

Ушла с судном, вернулась с тарелкой и газетой. Шмякнула на газету кусок селедки.

— Ужин подан, госпожа академша. Уж не обессудьте, что рано, мне хоккей надо смотреть. А что солоно — так это, чтоб не обоссались.

— Я на газете не ем.

— Ну и не ешь. Сегодня наши покажут кузькину мать твоим американцам. Ты там мела перед ними хвостом, а уж здесь с ума сходила: «Идите на рынок. Она салат свежий любит. Пеките блины, пускай попробуют с икрой» — и нарочно при мне по-ихнему мяу-мяу, мяу-мяу…

Она доносила на нас. Ну конечно же доносила, и как мы не догадывались? Поэтому ей с ее темным прошлым и разрешали жить в самом центре Москвы. С участковым была вась-вась, и не только — со всей обслугой дома.

На Новый год пригласила слесаря и дворника. На мой последний Новый год! Обжирались на кухне, потом плясали в мастерской… Плевать! Не имеет значения.

Имеет значение то, что мы с Деткой увезли что-то важное, имеющее отношение к Чудовищу, так называл бомбу Генрих. Передал Отто, он работал в пустыне вместе с Руди. Руди его привез с собой. А за Руди хлопотала я перед Генрихом, хотела, чтобы они воссоединились с детками, нет, это не я хотела, этого хотели Луиза и Петр Павлович. Они все время чего-то хотели. В сущности пустяков, ей ничего не стоило, кроме той поездки в пустыню, в сонный городок.

Тогда она трусила страшно и перед отъездом трусила, чувствовала нерв Петра Павловича. Его идиотская затея с бегством Генриха затягивала отъезд, а она кожей ощущала, как приближается опасность.

Абсурд: заставляли уехать и оттягивали отъезд. Ведь еще в ноябре сорок четвертого на приеме в «Русском доме» Петр Павлович сказал в подпитии: «Вам предстоит великая миссия». Детка тогда принял это на свой счет, и вот только теперь она понимает, что за миссию они выполняли, болтаясь на «Смольном» в Тихом океане. А те тянули целый год, ждали, пока не получат все.

Вот в сорок четвертом и надо было скрыться, как предлагал потом Альберт, а она жалела Детку и не могла оторваться от Генриха. Это они понимали хорошо, поэтому сначала отобрали американский паспорт, а потом предложили забрать с собой Генриха.

Телевизор гремел воплями стадиона, возбужденным голосом комментатора. Олимпиада врубила на полную мощность.

…Тренер Хербс Брук… Виктор Тихонов, Владимир Мышкин, Василий Первухин… Мальцев, Крутов, Петров… Игра идет… Ой-е-ей! Шайба вонзилась в сетку над левым плечом Третьяка. Это был бросок Шнейдера…

Они увезли все, что добыли Отто и другие. Это было передано, судя по всему, в июне, и тогда же консул отобрал паспорт. А Детке сообщил, что его приглашает Сталин как великого скульптора русского народа. Детка сказал об этом всем и стал собирать чемодан. Он отдал все в химчистку, аккуратно сложил в два чемодана и стал ходить в одном и том же костюме.

Криста и Альберт смотрели на нее с состраданием, Боря усмехнулся. С Борей связано так много еще с той поры, когда прибегала к нему в Зачатьевский. Он не ревновал к Пете, но, когда началось с Деткой, их встречи прекратились. Детка ошеломил, весь мир исчез, осталась только мастерская на Пресне.

Сергей Макаров снова выводит свою команду вперед…

Боря зря усмехался, ведь и она догадалась. Видела один раз на приеме, каким взглядом обменялся с консулом Петром Павловичем. Тогда подумала: «И Боря тоже». Кажется, многие были «тоже». Наверное, и Бобби.

С Борей возобновилось в Нью-Йорке. Ненадолго: что-то треснуло, они стали другими. Только Детка не менялся, не становился другим. Даже в постели. Он долго был в силе, и это под конец было обременительно, а с Генрихом — не имело значения. Бедный, он не знал, что не имеет значения. Забыла ему сказать. Что для нее никогда не имело значения. Ей всегда с ним было хорошо. Иногда просто оттого, что он лежал рядом.

Бросок из-за красной линии, Третьяк неудачно отбивает шайбу, и Джонсон сравнивает счет. Два-два. Конец первого периода.

Письма Генриха сожгла, только несколько оставила, не поднялась рука. Вот это написал двадцать пятого декабря, они уже были в Москве.