— Карфаген должен быть разрушен, — усмехнулась она. Но усмешка относилась к другому: ведь не могла же она ему сказать, что за месяц, прошедший после разговора на террасе дома Ферсманов, выучила все сцены Фауста и Маргариты. И дело было не в совете Бурнакова дорожить таким знакомством, а в сиянии добра и чистоты, исходившем от человека со вздыбленными седыми волосами. Она знала много и талантливых, и блестящих мужчин, но такого не встречала никогда, нигде.

На следующий день Элеонора привезла его с Мадо пораньше и объявила, что им надо обязательно назавтра быть в Кинстоне, приезжает какой-то важный гость, кажется, это был мэр Нью-Йорка Фьорелло Ла Гвардиа, а может, кто-то другой (зачем Ла Гвардии ехать в Кинстон?), забыла, неважно. Важно было, что он стоял рядом с женой с унылым видом огорченного, но послушного ребенка. Элеонора откровенно скучала в мастерской, и Детка работал молча, но помог Леон: он приехал, чтобы забрать Элеонору. Она хотела сделать покупки, и Леон предоставлял ей свою машину с шофером. Мадо от покупок уклонилась, и, когда они ушли, все трое оставшихся переглянулись и засмеялись, а натурщик даже промурлыкал какую-то песенку себе под нос. Настроение у них резко улучшилось, тем более что Леон пригласил к себе на чай после сеанса. «А потом придумаем, где поужинать».

— В «Коттон-клабе», — подсказал натурщик.

— Это не совсем подходящее место, — сказал Леон, улыбаясь.

— Я не настаиваю, но если меня попросят, я пойду, — было ему ответом.

Болтали о том о сем, Детка рассказывал, как в девятьсот пятом году в Москве сражался на баррикадах. На боевой пост прихватил несколько бутылок водки.

— А вы пьете? — спросил его Детка с надеждой.

— К сожалению, нет, но зато я, как видите, курю.

— Лучше пить. Полезнее, во всяком случае. Вот моя жена любит пропустить рюмочку, хотя в первый день нашего знакомства вместо шампанского попросила стаканчик молока. Хитрая была.

Потом Детка объявил перерыв и повел Мадо показывать, как он кормит сахаром ручных тараканов, он наблюдать за тараканами не захотел, сказал, что особой любви к ним не испытывает, а вот дом посмотрел бы с удовольствием.

И тогда она повела его на второй этаж. На террасе он спросил очень спокойно:

— Когда мы увидимся?

— Вы шутите! — ответила она, улыбаясь и глядя в его сияющие глаза.

— Я в жизни с женщинами не шучу. Приезжайте вместе с мужем в Кингстон. Я буду позировать сколько угодно, чтоб только говорить с вами.

— Говорить со мной? Не думаю, что это так уж интересно.

Его удивительные, испускающие свет глаза смотрели на нее с таким восторгом и благодарностью, что она зажмурилась и затрясла головой. Почувствовапа легкое прикосновение к плечу и вибрирующий, звучащий, как струна, голос сказал в самое ухо:

И после паузы:

— Я сражен, очарован, пленен.

Весь день они провели вместе. Неважно, что рядом были Детка, Мадо, Элеонора, Эстер, Леон, а потом присоединилась Наташа Палей в надежде заарканить богатого холостяка Леона, неважно, что кругом, на улице, в ресторане были и другие люди, они — были вместе.

Уже поздно вечером, после ужина в ресторане «Три короны» (как странно, что их первый ужин был в том же ресторане, в каком для нее давали прощальный банкет перед отъездом десять лет спустя), тогда он сделал ей первый подарок.

Был чудный теплый апрельский вечер. Они решили прогуляться и на Пятой авеню остановились у памятника солдатам Первой мировой.

— Это слишком похоже на жизнь, чтобы быть художественным произведением. Вот ваши скульптуры — другое дело. В них есть странность. Ведь мы живем в странном мире, не так ли?

Детка просиял.

— Я жду вас в Кингстоне. Приезжайте как можно скорее.

Он никогда не говорил «мы» и злился, если Элеонора случайно произносила запретное для нее слово.

Она не торопилась с приездом в Кингстон, хотя Детка рвался продолжить работу. Она не торопилась и правильно делала, потому что потом он рассказывал ей, как неотвязно думал о ней. С ним происходило то, что Стендаль назвал «кристаллизацией».

— Я думал о тебе, вспоминал тебя, как ты стояла на террасе, скрестив кисти рук, такая молодая, такая таинственная. Твои волосы сияли на солнце золотом, и я завидовал крысе, которая сидела на твоем плече и тыкалась мордочкой тебе в шею. В ожидании твоего приезда я решил отрастить бакенбарды, чтобы произвести на тебя впечатление, а ты даже не заметила их.

Видно, день был субботний или воскресный, потому что Олимпиада потащила ее в ванную мыться.

Это была мука. Вода текла то обжигающе горячая, то ледяная. Дикая тетка так и не научилась управляться с колонкой. Зато зачем-то заставила вынуть челюсть и еще устроила осмотр и обнаружила на ногах красные шелушащиеся пятна — обыкновенный нейродермит. Эти пятна появились первый раз в сорок пятом, когда она нервничала неимоверно, с тех пор исчезали и появлялись вновь.

— Это что еще за зараза? Где вы умудрились ее подхватить?

— Это не зараза. Это нервное.

— А с чего вам нервничать? Вы уж свое отнервничали.

В ванной не было окна, и она почувствовала приближение удушья. Это случалось иногда в замкнутом маленьком помещении — симптомы клаустрофобии.

— Открой дверь!

— С какой стати, простудитесь — и возись с вами. Ничего, ничего, потерпите, куда деваться.

Терла спину грубой мочалкой, было больно.

— Чего расселись, мойте свою кормилку.

— Кого?

— Кого-кого? Кто вас кормил всю жизнь, ее и мойте сами.

Когда вылезла из ванны, в зеркале с облезлой амальгамой увидела старуху с огромным животом, нависшим над жирным лобком, обвисшие тряпочками груди.

У одинокой старости все-таки есть некоторые преимущества: все уже умерли и не увидят меня уродливой старухой. Какой была, например, под конец жизни Элеонора. Не такой уж старухой она была — всего шестьдесят, а мне уже восемьдесят четыре. Детка дожил почти до ста, Генрих — до семидесяти шести. Все-таки я пережила всех! И они уже не разлюбят меня никогда!

— Давайте поворачивайтесь, чего застыли! Все блазнится, что позируете? Ха-ха! Попозировали бы сейчас. Это ж надо, какая похабель внизу стоит. И как вы людям в глаза смотрели!

Они тогда вернулись порознь: не из-за Эстер или Мадо, перед ними ломать комедию было ни к чему, а из-за Детки, чтоб не ставить его в смешное положение. Когда-то было наплевать. Даже специально устраивала своего рода электрошок, чтобы очнулся, отклеился от своих «братьев», вылез бы из мастерской на свет Божий, занялся бы всерьез языком. Как-то на вечеринке, как бы по старой памяти, заперлась в спальне с Федором, Детка стучал, требовал открыть, потом заплакал… при всех. Вышла неловкость. Она не ожидала, что заплачет. Не ожидала, потому что не видела всей глубины его отчаяния. И затворничество, и возня с этими иеговистами были попыткой справиться со страхом. Страхом, что она покинет его и уйдет к Генриху. Когда поняла про страх, поклялась и ему и себе не оставить никогда, пока смерть не разлучит. Правда, Генрих, влюбляясь все отчаянней, все бесповоротней, разговора о совместной жизни все же не заводил. До того рокового августа сорок пятого. Но об этом потом, потом! Пока еще невозможно прикоснуться, памятью отмыть слои грязи и увидеть подлинную картину. Ведь это так трудно. Так немыслимо трудно, если на всю жизнь закопано, завалено трухой и суетой жизни.

Было ли это в день ссоры или на следующий, но помнится отчетливо: она вошла на террасу и увидела гостей.