— Не, не, — тряс он головой, отбиваясь от моих вопросов, — эти немцы приехали из Карповки. Им нужно зерно… Дед твой тут ни при чем.
Я рассказал о нашем приключении с немцем-обозником. Слушая, он дважды принимался смеяться, а потом озабоченно спросил:
— А солдата-то этого вы в селе видели? Ну тогда чего ж? Не будет он жаловаться офицеру. Подумаешь, удрали старик и мальчишка. Не, не будет. Тут что-нибудь другое… — И вдруг, будто что-то вспомнив, спросил: — А почему ты думаешь, что в селе именно тот обоз? Тут, знаешь, сколько их ездит?
Я сказал, что узнал две подводы.
Васька молча пожал плечами. Так мы и не смогли определить причину ареста дедушки.
Идти к Юре Васька отказался и мне запретил. Я понял, что есть чей-то приказ: как только в селе появляются немцы из Карповской комендатуры, так все встречи обрываются.
— Ну, про дедушку надо ему сказать!
— Он знает, — коротко ответил Васька и добавил: — Я сейчас позову твою тетку, и вы идите. Лазарь Иванович, наверное, уже дома.
Но Васька ошибся. Дедушку продержали в «холодной», так он назвал свою отсидку, пятеро суток. С ним сидели еще две женщины, которые работали на бойне. Всех отпустили, а вот Прибыткова и одного «примака», про которого я даже и не догадывался, кто он, забрали и увезли в Карповку…
Юра в тот же вечер, когда мы ходили к Ваське Попову, исчез из села, и никто больше о нем ничего не слышал. Мы долго гадали об исчезновении Юры и сошлись на одном: у него был план ухода из села, и он действовал по этому плану. Уже позже, когда дедушка был дома, он обронил такую фразу:
— Что-то там у немцев стряслось. А здесь они ничего не нашли.
Арест деда вызвал в селе большой переполох. Он произошел в канун праздника Октябрьской революции, но все мы были так напуганы этими событиями и так переживали за дедушку, что даже забыли о празднике, о том, что он приближается.
К нам и другим, кто приходил в эти дни к правлению с передачами для родственников, бесстрашно выходил Прибытков. Он забирал еду и торопливо говорил, что все они живы-здоровы. Одет был все так же: странный полушубок с оторванными рукавами и воротником, без шапки, старые армейские штаны «полугалифе» и стоптанные кирзовые сапоги.
Прибыткову в то время было пятьдесят, а выглядел он стариком. Худой, морщинистый и высушенный, как вобла. Шея и лицо до самых глаз заросли сивой щетиной, левый глаз навсегда прикрыт. Но Прибытков был на удивление подвижным и шустрым. Он не ходил, а бегал, и, может быть, за эту мальчишечью неуемность дедушка называл его Митькой. Впрочем, дедушке это было позволительно: по годам он чуть не вдвое старше его.
В ту тяжелую осень и зиму многие в Гавриловке были с хлебом и еще весной смогли выкроить кое-какие килограммы для посева. Правда, дорого обошелся этот хлеб. Дмитрий Прибытков заплатил за него своей жизнью.
Так вот, все эти трагические события произошли в ноябре, в самый канун праздника. Приближалась двадцать пятая годовщина Октября.
ДНЕВНИК (продолжение)
3 ноября. Помылся и постарался избавиться от вшей… Каждую ночь воздушные налеты. Сегодня утром наши 15 человек с тяжелым сердцем ушли в бой. Вольц и Бертольд плакали. Мне тоже хотелось завыть. Это были хорошие ребята. Кто из них погибнет первым? Некоторые говорили, что они охотнее пошли бы в бой, если бы я был с ними. Вероятно, пойду и я. В нашей дивизии очень большие потери.
4 ноября. Вернулись Беккер и Бирнмахер. В тылу все выглядит довольно печально. Будем надеяться все же, что тыл продержится еще некоторое время. В семьях, где убитые или вообще умершие, траур могут носить только родители. Говорят, что на этот счет есть приказ. Сделано так, что не все члены семей получают талоны на одежду.
5 ноября. По шоссе еле движется колонна. Лошади страшно измождены и нуждаются в отдыхе. Некоторые из них не могут идти дальше и остаются лежать. Сегодня я приказал застрелить одну такую лошадь и разделить тушу между беженцами из Сталинграда. Я очень скучаю по моей Лизелотте. Если не вернусь, что будет делать она, бедная? Нет, я должен к ней вернуться, хотя мне кажется, что на это нет надежды. Постепенно наша колонна все уменьшается. Кто из ушедших в пехоту первым обретет могилу в России?
6 ноября. Один из 20 новых русских сбежал. Микер на велосипеде искал его в окрестностях, но не нашел, если бы нашел, то тут же расстрелял. Ночью был сильный воздушный налет. Пришел Микер и сказал, что в бой за Сталинград вводятся штурмовые саперные отряды и эсэсовцы. Конечно, позже будут говорить, что СС взяли Сталинград. Это скверно, потому что многие пехотные дивизии кровью заплатили за Сталинград. Нужно еще захватить полосу шириной и длиной около километра. Из всей колонны, которая осенью 1939 года была в Висбадене, осталось лишь 75 человек, а из них 11 прежнего состава. Сегодня от нас удрал молодой русский, его расстреляют, если Микер его найдет.
7 ноября. Ночью был сильный дождь, а утром все замерзло. Днем я едва отваживался выйти на улицу. Вот и наступает русская зима. Будет ли она так же сурова, как предыдущая? Мы должны ее выдержать, чтобы принести победу родине. Иногда на меня нападает это дурное чувство, и тогда становится страшно при мысли о будущем. Как все перенесет Лизелотта? У меня всегда это отвратительное чувство, когда мне приходится решать: как быть? Идти ли мне против своих убеждений, потому что я не могу принять все требования национал-социализма, считаю их неправильными? Здесь, на фронте, видны кое-какие последствия его идей. Жизнь противника не ценится ни на грош. Некоторые просто обезумели. Рано утром двинулись из Барбакина (видимо, Бабуркина. — В. Е.) в Гончара. Ледяной ветер свистел в ушах. Вдали — гром орудий. В Египте противник опять продвинулся несколько вперед. Но это пустяки. Роммель им покажет!
9 ноября. По дороге из Барбакина лежат около 100 сдохших от истощения лошадей. Ледяной ветер, раскаты орудий. Сидим в дзоте, около печки. Унтер-офицер получил письмо от своей невесты, в котором она сообщает, что порывает связь. Он подавлен. Мое настроение ухудшается. Когда же кончатся эти бои? Когда случается в свободную минуту обо всем призадуматься, то только головой качаешь. Война — это только для богачей.
Еще с вечера зарядил холодный, с порывистым ветром дождь. Ветер постепенно унялся, а дождь припустил сильнее, через тонкую дощатую дверь кухни было слышно, как с крыши стекали потоки воды.
Мы сидели перед коптилкой, при плотно занавешенном единственном окне и слушали дедушкин рассказ о том, как «кривой Прибытков водил за нос супостатов». Дедушка за эти дни осунулся, похудел, и я впервые увидел, что он старый, хотя в его крепком, кряжистом теле еще была сила, а в глазах и в речи — живой огонь. Может, это из-за плохого освещения в кухне, а может, во мне заговорила жалость — пять дней на холодной лавке, без варева. Именно в этот вечер я заметил, открыл для себя дедушкину старость. «Он только храбрится». Я смотрел на него и думал, что его надо жалеть, а у нас получается, что только он всех жалеет и за всех работает. И вдруг мы все услышали сначала какую-то возню на печке, а потом голоса Сергея и Вадика: они «играли» марш.
— Трам-там-там. Та-ра-ра, та-там. Трам-там-там…
Подыгрывая себе на губах, ребята слезали с печки. Дед замолчал, и все повернулись к ним. Они уже были на земляном полу, и, когда вступили в полоску скудного света коптилки, мы увидели в их руках веточку: они держали ее как флаг. Веточка небольшая, меньше Вадикового роста, а на ней цветные бумажки, кусочки станиоля, картинки от папиросных коробок. Ребята под свой марш прошествовали к столу и всунули нарядную веточку в расщелину стола. Видно было, что они прорепетировали еще днем свой выход, потому что веточка стояла прочно в расщелине, как в гнезде.
— Это что? Что вы выдумали? — зашумели на них. — Зачем?
— А завтра праздник, — сказал Сергей, — завтра ж Октябрьская годовщина.
