Джованни вытащил откуда-то из-за пазухи кожаный мешочек и, с опаской оглянувшись на дверь, развязал стягивавший мешочек шелковый шнурок.
— Вот, дорогой мой, пожалуйста! — В мешке звенели монеты. Джованни вынул несколько штук и подбросил их на ладони. Монеты были желтые и блестящие.
— Пожалуйста, — сказал он, — полный кошель, все золотые!
Композитор с недоумением смотрел на молодого Барецци. Верди не понимал, о чем говорит Джованни.
— Что это? — спросил он. — Кому?
— Ну, мы уж найдем кому! — со смехом сказал Джованни.
И тогда композитор понял: синьор Антонио решил купить ему успех, решил заранее заткнуть глотку тем, кто готовится активно выступить против новой оперы. И когда он это понял, в нем взмыла волна такого негодования, что он чуть не задохнулся.
— Ты с ума сошел! — закричал он мгновенно охрипшим от волнения голосом. — Ты с ума сошел! Никогда я этого не позволю! Никогда! За кого ты меня принимаешь?
— Ах, господи, ни за кого, это ты с ума сошел, — лепетал Джованни. Он не знал, как успокоить расходившегося шурина. Вечно отец дает ему поручения к этому безумному человеку и вечно ему, Джованни, попадает ни за что, ни про что.
В эту минуту в дверь постучали.
— Тише, тише! — Джованни замахал руками на композитора и быстро спрятал мешок с деньгами.
— Войдите! — раздраженно крикнул Верди, не глядя на Джованни.
Вошел Пазетти. Это было тем более неожиданно, что он ни разу не был у Верди. Пазетти был как всегда развязен и самоуверен.
— Дорогой маэстро, приветствую вас. Проезжал мимо и решил зайти. Дай-ка, сказал я сам себе, проведаю этого маэстро-отшельника.
Верди смотрел на Пазетти с недоумением. Композитор думал о том, что дом, где он живет, стоит в тупике. Каким же образом дом этот мог оказаться на пути инженера — любителя музыки? Пазетти явно лгал. Очевидно, он заехал с какой-нибудь определенной целью.
Композитор забыл предложить Пазетти сесть, но тот взял стул и сел, не дожидаясь приглашения. Цилиндр он держал на коленях, потом, увидя, что пол очень чист, поставил цилиндр у своих ног и бросил в него перчатки.
— Дорогой маэстро, музыка, которую вы написали и которую я имел удовольствие частично слышать, когда мы с вами были у синьоры Стреппони, совершенно необыкновенная музыка. Так говорят в городе.
Композитор был удивлен. Вмешательство Пазетти в его дела было ему неприятно.
— Вот видишь, видишь! — сказал Джованни торжествующе.
Пазетти вопросительно смотрел на молодого Барецци. Композитор как будто позабыл о том, что ему надлежит представить Джованни инженеру.
— Да, да, — продолжал Пазетти, — весь город говорит о вашей опере.
Композитор пожал плечами.
— Видишь, — твердил Джованни, потирая руки, — так я и знал!
Пазетти опять вопросительно посмотрел на молодого человека.
— Синьор Джованни Барецци, — сказал композитор, — синьор инженер Пазетти.
— Очень рад, — сказал Пазетти. Изысканно-небрежным жестом он протянул руку Джованни. Молодой Барецци ответил инженеру рукопожатием столь мощным, что Пазетти поморщился.
— Я пришел пригласить вас в кафе, — сказал Пазетти. — И вас также, синьор, прошу оказать мне честь.
— Чрезвычайно… — сказал Джованни. Он весь расплылся в улыбке и, как всегда в минуты волнения, начал заикаться. — Польщен, — выговорил он с трудом.
— Нет, нет, нет, — сказал композитор, — я устал, устал, завтра с утра опять репетиция, я сейчас ложусь спать.
Но Пазетти не отступал. Ему взбрело в голову появиться в кафе вместе с композитором, и он решил настоять на своем.
— Ну, что вы, маэстро, мыслимое ли это дело ложиться так рано! Вы же не сможете заснуть. Поверьте мне, маленькая прогулка не принесет вам ничего, кроме пользы. Вы освежитесь и будете хорошо спать.
— Конечно, конечно, — гудел Джованни, — синьор инженер прав!
Композитор дал себя уговорить. Возможность спокойно пройтись и подышать свежим воздухом соблазнила его. Они вышли.
Экипаж Пазетти ждал за углом, но композитор наотрез отказался ехать. Он хотел идти пешком, и Пазетти отослал кучера, сказав ему, что он свободен до завтра. Джованни огорченно вздохнул.
Они пошли по направлению к центру. Погода была пасмурной, но дождя не было и воздух был по-весеннему теплый. Пазетти завел разговор об опере. Ему не терпелось узнать какие-нибудь никому не известные подробности о будущем спектакле. Он забрасывал композитора вопросами, на которые Верди отвечал нехотя и односложно.
Пазетти пересыпал вопросы выражением восторженной уверенности в том, что композитор написал нечто из ряда вон выдающееся.
— О, — сказал он наконец, не добившись от композитора никаких занимательных сведений, — хотел бы я послушать увертюру к вашей новой опере.
Композитор удивился:
— Почему именно увертюру?
— Почему? — Пазетти хитро улыбнулся. — Потому что, имея в распоряжении такой выдающийся оркестр, как оркестр театра Ла Скала и такого превосходнейшего дирижера этого оркестра, каким является Эудженио Каваллини, вы, конечно, должны были написать весьма значительную увертюру, чтобы дать возможность всем этим артистическим силам достойно проявить себя и тем самым порадовать пашу высокопросвещенную публику.
— Увертюры нет, — сказал Верди, — шестнадцать тактов музыки, поднимается занавес и вступает хор.
— Не может быть, — закричал Пазетти, — не может быть, чтобы вы так разочаровали и огорчили нашу высокопросвещенную публику!
Композитор пожал плечами.
— Ваша высокопросвещенная публика никогда не слушает увертюры. Для чего писать? Для того, чтобы было веселее разговаривать и рассаживаться?
— О, — сказал Джованни, — что ты говоришь? Как можно? Ты же так замечательно пишешь увертюры. Синьор инженер, знаете, он с детства уже писал замечательные увертюры. Ему было пятнадцать лет, когда он написал увертюру, которую в нашем городе исполняли перед оперой великого маэстро Россини, перед «Севильским цирюльником». Вы не поверите, какая это была увертюра, синьор инженер, и какой это был успех!
— Глупости, — сказал композитор, — есть о чем говорить! Он строго посмотрел на Джованни. Кто разрешил ему болтать всякий вздор, да еще в присутствии Пазетти?
Джованни осекся. Пазетти казался крайне заинтересованным. Наконец-то он узнал нечто, еще никому не известное.
— Какая любопытная подробность, — сказал он, — увертюра к «Севильскому», написанная в пятнадцатилетием возрасте. Маэстро, маэстро, ваш молодой друг прав. Вы не можете оставить вашу теперешнюю оперу без увертюры. Увертюра должна быть! Вы сами должны понять это. Даже в маленьком провинциальном городе потребовалась увертюра к опере. Даже к опере божественного маэстро Россини! А вы хотите свою оперу, о которой говорят так много, оставить без вступления, нет, нет, это невозможно, вы сами понимаете это!
— Так это или не так — об этом сейчас говорить и спорить бесполезно, — сказал композитор. — У меня уже не осталось времени написать эту увертюру.
— О, — сказал Джованни, — тебе стоит только захотеть и ты напишешь. Я уж знаю.
— Уверяю вас, маэстро, — настаивал Пазетти, — это необходимо. Вы пожалеете, если не снабдите оперу торжественным вступлением. Публика любит это, а публика — это тиран и деспот, которому следует угождать. Не пренебрегайте ни одним шансом на успех, дорогой маэстро. Не делайте этого, предостерегаю вас от души.
Композитор ничего не ответил. Пазетти и Джованни ему надоели. У него было желание избавиться от них обоих. Он подумал было сказаться больным и повернуть домой, но тотчас отказался от этого намерения. Этим ничего не изменишь. Джованни все равно не отвяжется от него и не оставит его в покое.
В кафе, куда привел их Пазетти, было много людей. Они нашли свободный столик в нише, в глубине зала. У Пазетти было много знакомых; он раскланивался направо и налево и пожимал множество рук. Джованни не помнил себя от удовольствия. Он не сводил глаз с Пазетти и слепо верил каждому его слову, а Пазетти, очень довольный впечатлением, произведенным им на молодого провинциала, обращался с ним покровительственно.
