Пассажиры стояли на дороге. Вдали за деревьями было селение. На светлом небе вырисовывалась тонкая игла колокольни. Золотой крест блестел на солнце, и ветер донес до них дребезжащий звон старого колокола. В траве трещали кузнечики. Высоко над ними прощебетала невидимая птица. Пахло вялой и горячей травой.
Потом им вернули паспорта, и бригадир карабинеров сказал почтальонам: «Поезжайте!» Но одного из студентов полиция задержала. Он не пытался сопротивляться, только от лица у него отлила вся кровь, и оно стало серым, как у мертвого.
Карета тронулась. С травы у дороги поднялись две голубые бабочки. Было очень жарко. Родная земля расстилалась кругом зеленой, местами желтеющей равниной. Родная земля, которую оскверняли завоеватели.
Путешествие было мучительным. Дорога на Милан была перерезана заставами. Полосатая будка и шлагбаум и опять полосатая будка и шлагбаум. Остановка и проверка паспортов. И опять — остановка и проверка паспортов. И полицейские агенты, в большинстве случаев грубые и придирчивые. Они точно нарочно старались вызвать слова протеста и возмущения. Они вылавливали эти неосторожные слова в любой фразе. Они знали, что делали! Они действовали по инструкции! Но все пассажиры были необычайно сдержанны и осторожны. Они молчали.
И только в самом конце путешествия, почти в предместье Милана, не доезжая ворот Тичинезе, когда они уже потеряли счет заставам и резким окрикам и опять стояли на дороге, пока полицейские перетряхивали баулы и зонты и прокалывали штыками солому, а жандарм проверял их паспорта и каждый мог ожидать, что ему скажут — останьтесь, и придется остаться и быть арестованным, не зная за собой никакой вины, — архитектор сказал тихо и скорбно: «А мы все молчим, молчим».
И тогда адвокат из Пиаченцы — он сидел всю дорогу понуро, сгорбившись, как старик, хотя на самом деле он был еще совсем молодым человеком — адвокат из Пиаченцы поднял голову и сказал взволнованно и многозначительно:
— Это хорошо, что мы молчим. Молчание — это тишина. Пусть будет тишина!
— Тишина бывает и перед грозой, — сказал оставшийся студент.
Архитектор посмотрел на него с улыбкой. А адвокат поклонился им обоим и сказал:
— Совершенно верно, синьоры.
Они въехали в Милан поздно вечером. Над городом розовело зарево.
— Это иллюминация, — сказал архитектор. — В газетах писали, что весь город будет освещен a giorno.
— Однако мы едем в полной темноте, — сказал адвокат.
— Всегда так, — заметил студент. — В центре города красота и свет, на окраинах — нищета и мрак.
Фонари почтовой кареты тускло освещали дорогу. Ехали по буграм и кочкам. Старую карету качало и подбрасывало. Часть улицы была немощеной.
Они повернули направо, и при повороте свет от фонарей неожиданно упал в сточную канаву. Вода в ней была желтой, как охра. Должно быть, она стекала из мастерской красильщика. В канаве играли дети. Они зачерпывали ярко окрашенную воду ладонями и поливали друг друга, и смеялись, и визжали, двое из них — два мальчика лет по шести, босые и в рваных рубашонках — так увлеклись игрой, что, догоняя друг друга, чуть не попали под ноги лошадям. Кучер, предостерегающе крикнув, резко осадил своих коней, и от сильного толчка сидевшие в карете чуть не попадали со скамей на пол.
— Бедные малыши, — вздохнула Маргерита
— Они счастливые, — сказал адвокат, — в их руках будущее.
— Наше счастливое будущее, — сказал архитектор.
Композитор не мог остановить течения воспоминаний. Он даже не подозревал, что тогдашний приезд в Милан запечатлелся в его памяти до таких мельчайших подробностей. И он удивлялся и не понимал, почему ни одна из этих подробностей, так точно отпечатавшихся в его памяти, не только не померкла, но приобрела какую-то новую ясность и способность волновать его. Может быть, потому, что он тогда был полон самых радужных надежд и веры в удачу, и веры в свой талант, и в нем кипела неиссякаемая, как ему тогда казалось, энергия, и Маргерита была с ним. И хотя теперь ничего этого у него уже не было, тогдашние ощущения были такими глубокими и неповторимо яркими, что даже воспоминания о них сохранили в себе жар подлинной жизни.
Когда они подкатили к гостинице «Белый Крест» — кучер длинным бичом настегал лошадей так, что они неслись галопом, и старая дорожная карета скрипела и трещала, вот-вот развалится, — оказалось, что во двор въехать нельзя. Он был весь запружен самыми разнообразными экипажами. У ворот стояла карета с гербами, а рядом — линейка с полосатым тентом. Почтальоны трубили в рожки — трубил то один, то другой, то оба вместе, — но хозяин гостиницы не вышел к ним навстречу, как это бывало обычно. По двору ходили люди с фонарями. Много лошадей оставалось на улице. Все стойла в конюшне были заняты. Звенели бубенчики. Лаяли собаки. Наконец один из почтальонов сам пошел в дом. Он пробирался с трудом между тесными рядами экипажей и осторожно обходил лошадей.
Он вернулся очень скоро с полицейским чиновником. Чиновник велел всем пассажирам выйти из кареты, захватив с собой вещи, и немедленно явиться в контору для проверки паспортов. «Мест в гостинице нет», — сказал он. Это было неприятной неожиданностью. Пассажиры были уверены, что можно будет переночевать в «Белом Кресте». Композитор забеспокоился. Куда деваться? И главное — куда поместить Маргериту? К счастью, им удалось нанять веттурино. Он был приезжим и сам остался на улице. Он обещал доставить их на постоялый двор, где хозяином его знакомый. «Это ловкий парень, — сказал веттурино, — он найдет выход из любого положения». Они сторговались и поехали.
Но хозяин постоялого двора «Черная Роза» отчаянно замахал на них руками. За последние дни он совсем потерял голову. Он не помнил такого наплыва постояльцев, как на грех, это все были отчаянные игроки в тарок и брисколу, и у него не хватало глаз, чтобы за всем уследить, и рук, чтобы вовремя разнимать дерущихся. «А мест — ни одного, — сказал он, — ни в доме, ни во дворе, ни в конюшне».
И тогда они поехали дальше — по гостиницам и постоялым дворам, и везде им говорили одно и то же: мест нет. Даже улицы вокруг гостиниц были запружены лошадьми и экипажами. Ходили конюхи с фонарями, звенели бубенчики, лаяли собаки. И мест нигде не было.
Ах, как он беспокоился! Ну куда деваться? И главное — куда поместить Маргериту? Кучер, без умолку твердивший: «Терпение, синьоры, терпение! Надейтесь на меня!» — теперь умолк. Они двигались шагом. Композитор почти бессознательно повторял: «Вперед, вперед!» — стараясь говорить без раздражения. И каждый раз, как он говорил: «Вперед!» — кучер с готовностью отвечал: «Да, да, синьор, к вашим услугам!» И преувеличенно взмахивал локтями, вскакивал с козел и беспорядочно дергал поводья: И тогда лошаденка встряхивала головой и пускалась вскачь. Но все это было пустой инсценировкой. Меньше чем через минуту они опять плелись шагом.
Наконец — кажется, это было где-то недалеко от улицы Корренти — кучер принял какое-то, ему одному известное, решение. Он гордо выпрямился и энергично подстегнул усталую лошаденку. Она побежала рысью.
Они поехали мимо военного госпиталя, через площадь, мимо церкви Сант Амброджио и мимо казармы гренадерского полка и дальше по улице Капуччо и улице Сант-Орсола выехали на площадь к палаццо Борромео. И тут кучер остановил лошадь и с самой приветливой улыбкой попросил их слезть. Мест все равно нет, сказал он, а у него в палаццо Борромео знакомый привратник, который не откажет поместить его с лошадью где-нибудь в уголке за сторожкой.
Это была неожиданность и пренеприятная! Композитор, как можно спокойнее, велел ему ехать дальше. Кучер оказался упрямым. Он не поддавался уговорам и на угрозы отвечал шутками. Он никого не боялся. Ему надоело колесить по городу. Он хотел спать. И он упорно твердил одно:
Слезайте, синьоры, приехали!
Композитор был вне себя. Он был готов убить негодяя. Маргерита старалась его успокоить. Она уверяла, что пешком они гораздо скорее найдут пристанище, что пройтись по городу очень приятно, что освещенный a giorno Милан очень красив. Веттурино уехал. Они остались стоять посреди улицы. В руках у них был тяжелый дорожный баул, и они не знали, куда им идти. Мимо них проходили толпы гуляющих. Народ любовался иллюминацией. На крышах домов были расставлены круглые железные плошки, в которых горела смесь сала со скипидаром. Огненные язычки гирляндами обегали крыши и карнизы. В чугунные кронштейны на фасаде палаццо Борромео были вставлены смоляные факелы. Они горели высоким красным пламенем, и ветер разбрызгивал пламя золотыми искрами. Высоко над городом вырисовывались причудливые контуры собора, точно вычерченные в небе тысячами лампионов. В доме на углу площади Борромео и улицы Сан Мурицио все карнизы и колонны, и фриз были увиты сотнями бумажных фонариков — светлых, как серебро. На другом углу было кафе. Часть столиков была выставлена на улицу и на каждом столике горели свечи под пестрыми колпачками. Это выглядело весело и нарядно.
