Тут Панкратов сделал паузу, налил новую мензурку коньяка и, не предлагая Савве Николаевичу, молча выпил.

– Мать Дины взял в обработку, заставил письмо написать, что она тяжело заболела и ей нужны деньги на лечение. Для верности справку в больнице достал, диагноз рака пищевода состряпали, печать для верности пришлепнули и отправили Дине. Через неделю братва передала, что Дина сама пришла, просит денег – пять тысяч. Машина по тем временам столько стоила, если помнишь. Я распорядился дать, ну а потом дело техники: перешли на шантаж. В итоге Дина сломалась: стала для нас морфий воровать с работы, там у них на нейрохирургии клондайк был. Вот тут-то мы с ней и встретились. Назначил ей встречу в Пушкине, на квартире одного моего подельника, Сержа Хромого, любителя поэзии, отличного гитариста и певца. А как он стихи читал! Особенно Есенина, представляешь. Плакала ко всему привычная братва, для которых человека убить, что комара прихлопнуть. В общем, приехала: красивая, статная, похорошела за эти годы так, что глаз не отвести. Сергей, отпетый бабник и наркоман, и тот оробел: необычайной красоты, неземной, Земфира какая-то, так и сказал мне, когда встретил Дину. Я приказал нас двоих оставить в квартире для разговора без свидетелей. Вхожу, Дина меня как увидела, побледнела жутко и говорит: «Понятно, откуда ветер дует». «Главное – в чьи паруса», – отвечаю. А она: «Но только не в твои». Я говорю: «Посмотрим». И к ней бросился, стал раздевать… Думаю, тоже мне, недотрога, а студенту-недоноску за просто так отдаешься. А она ни в какую. Раза два так меня ногой саданула, искры из глаз. Женщина, когда не захочет, ее невозможно изнасиловать. И тут надо же такому случиться: схватила вазу с комода, огромную такую, хрустальную, и что было силы ударила меня по голове. Я на какое-то время отключился, а когда пришел в себя, Дина уже дверь пытается открыть и убежать. В ярость я впал неимоверную. Как дернул ее за руку, она головой, прямо виском, об острый угол комода ударилась. Ойкнула и медленно сползла на пол. Я подскочил, смотрю, а у нее зрачки сузились, и вся она как-то обмякла. Я скорее искусственное дыхание делать, растирать грудную клетку – ничего не помогло. Умерла. Заплакал… Последний раз в жизни плакал в тот день, верно, никогда уж больше не заплачу. А тогда…

Он взял бутылку с коньяком и, запрокинув голову, припал к горлышку. Савва Николаевич все так же неподвижно стоял у окна, не проронив ни слова. Он словно окаменел от услышанного. Как теперь поступить с этим человеком, которому он еще недавно спас жизнь? Схватить! Тряхнуть так, чтобы разошлись швы в легких и он захлебнулся бы собственной кровью? «Бесы, это бесы во мне говорят. Это они, проклятые, меня искушают», – почему-то подумалось ему в ту минуту.

– Что дальше? – просипел Савва Николаевич, едва сдерживая себя. – Ну говори, говори! Не тяни!

– А все. Заметать следы начали, увезли ее на машине Сержа в парк, закопали в низине под опавшими листьями. Не стало Дины. Вот и все, док, можешь теперь меня убить. Я готов и прощения просить не буду… – Панкратов опустил голову на стол. – На, режь. Хочешь, нож свой дам? Он всегда со мной.

Савва Николаевич наконец очнулся и вышел из ступора.

– Вам пора в палату, больной. Вы сильно переутомились. Я сейчас позову санитарочку, она вас проводит.

– Нет, док, я сам. Скажи, что было дальше с ее парнем?

Возникшая было у Саввы Николаевича неприязнь к человеку, погубившему Дину, стала понемногу утихать. Да и то, что с него теперь взять? Живет, может, последние дни. «После таких операций, какую перенес этот Панкратов, обычно вообще не выживают. Ему повезло, да и я постарался. А может, зря? Господи, не дай мне во мщение войти!» – мысленно успокаивал себя Савва Николаевич. Наконец он полностью овладел собой.

– Что стало с ее парнем? – переспросил он. – По твоей вине три человека оказались вычеркнутыми из жизни. Нет, Валерий, мой друг жив, здоров, мы с ним видимся. Работает, а вот семью не создал, живет один. Гулял как-то с ним по набережной Невы, он мне и говорит: «Выхожу из дома, брожу по улицам, народ толкается туда-сюда, а у меня впечатление такое, словно я один-одинешенек на всем Васильевском острове». Вот так и живет с болью в сердце.

– Извини и прости, если можешь, док…

Панкратов тихо развернулся, медленно побрел к выходу, не оборачиваясь, открыл дверь и вышел.

Через неделю больного Панкратова выписали. За ним приехали на роскошной иномарке с московскими номерами все тех же двое молодых бравых ребят. Они уверенно, как хозяева, вошли в больницу в своих длинных черных пальто, нагруженные кучей коробок. Остановились около поста медсестры.

– Мы за Панкратовым. Он выписывается сегодня.

– Здесь, в семнадцатой палате, ждет вас с утра. Сейчас позову.

– Нет, мы сами. А это вам от нас подарки: печенье, конфеты, кофе.

Положив коробки на стол, они направились в семнадцатую палату. Через какое-то время оттуда вышли уже трое, вместе с ним. Проходя мимо поста, Панкратов остановился.

– Савва Николаевич где?

– На операции.

– А-а-а. Ну вот, тогда передайте ему это. – Сн протянул медсестре тонкий конверт. – Спасибо всем за все… А Савве Николаевичу поклон отдельный…

И компания медленно зашагала вниз по лестнице.

В конверте оказался кусочек бумаги, оторванный от сигаретной пачки. На ней карандашом было написано: «Если понадоблюсь – позвони». И стоял номер телефона. «Для блатных я – вор в законе по кличке Адмирал. Запомни, может, пригодится. Панкратов».

Савва Николаевич повертел в руках послание бывшего пациента-зека и кинул обрывок в корзину с мусором. Не мог он принимать никакие преференции от блатного, тем более – искалечившего жизнь его друга Валерки Маркасова.

К середине дня, когда солнце ярко светило в окна, Савва Николаевич проснулся, посмотрел на часы и удивился: проспал аж целых семь часов. Давно со мной такого не происходило, удивился сам себе Савва Николаевич.

Вечером, уже сидя в поезде, Новороссийск – Санкт-Петербург и перебирая в памяти все, что с ним случилось за эту неделю, Савва Николаевич невольно перенесся мыслями к своему внуку Дениске. Как-то он там? Что-то молчит. Сессию не сдал, пошел работать на кафедру внутренних болезней санитаром – это хорошо, послушался деда. А дальше что же с ним будет? Как бы не натворил бед. И Савва Николаевич опять стал думать о внуке…

Мысленно вернувшись к делам внука-студента, Савва Николаевич размышлял: «В чем причина или причины несобранности Дениса? Какие были упущения в его воспитании? Кто их допустил – отец, мать, может, он сам, многоопытный дед? Какими мы были в его годы? А если мы были другими, то что же такое вложили в нас родители и деды в детстве?» Савва Николаевич стал искать ответы на мучившие вопросы, вороша в памяти свое прошлое.

Савве Николаевичу вспомнился первый толчок, заставивший его задуматься о своих близких и далеких предках. Случилось это на охоте. Он, тогда еще молодой хирург районной больницы, охотился в глухих лесах N-ской области. Уехал на выходные подальше от райцентра и заблудился. К вечеру, уставший, набрел на лесную избушку. Постучался. Никто не ответил. Вошел в избу с невысоким потолком. На столе горела зажженная свеча, сильно пахло прогоревшим воском и чем-то еще неуловимым, памятным с детства, когда он маленьким мальчиком ходил с бабушкой Таней по деревенским избам. Бабушка колдовала над больными, приговаривала и прикладывала какие-нибудь снадобья к щекам или к больному месту, словно это была животворящая рука Всевышнего. И чудо происходило. Безнадежные больные, от которых отказались врачи, вдруг поправлялись, вставали на ноги. Точно такое же ощущение таинства, сохранившееся с детства, сейчас посетило Савву Николаевича, молодого доктора, случайно попавшего в отдаленную деревеньку, где телефон и радио были недоступной роскошью.

Савва Николаевич тихо кашлянул, стараясь хоть как-то привлечь внимание хозяев. Но никакой реакции не последовало. Свеча, потрескивая, медленно горела и едва освещала небольшое пространство около стола. Дальше стояла темень. Постепенно глаза Саввы Николаевича привыкли к темноте, и он различил в дальнем углу фигуру сгорбленного человека в белой рубахе и таких же белых штанах. Человек не то молился, не то плакал, что-то тихо причитая, словно разговаривал сам с собой. «Наверное, все же молится», – подумал Савва Николаевич. Он смущенно стоял, переминаясь с ноги на ногу, не зная, что делать дальше.