Игорь терпеливо выслушивал всё, что говорит мать, хмуро разглядывая голубые ленточки сорочки на её полной спине. Он, ещё когда был в гараже, уже знал, что сегодня мать напомнит ему и свою растоптанную молодость, и тяжёлый крест, и высокие мечты, которые он, неблагодарный сын, разбил, не сделавшись гордостью эпохи.

Слушая музыку, она всегда ругала сына, потому что хотела сделать из него великого музыканта и ничего не жалела для этого, а он противился.

В девушках она была мечтательной и имела такой вид, будто бы её только что разбудили, вернув из мира грёз в реальный мир, и она слегка ошалела от этого внезапного перехода. Вместе с тем у неё была высокая грудь, плавная, вальяжная походка и большие блестящие полуприкрытые влажными веками глаза. Именно эти достоинства были замечены и оценены директором ресторана, и он справедливо решил, что она может украсить собой буфетную стойку.

Директор не ошибся. Она была очень хороша под сенью картонных пальм в своей форменной, голубой, как облако, воздушной блузе и в белой кружевной наколке. Посетители перестали заказывать официанткам папиросы, предпочитая самим покупать их у красавицы буфетчицы. Отпуская пачку «Казбека», она улыбалась так загадочно и так взглядывала на покупателя своими томными глазами, что тот долго ещё, сидя за своим столиком, мечтательно напевал «Средь шумного бала» или «Выходила на берег Катюша».

Кончилось это дело тем, что директор развёлся с женой и переехал к Марии Ивановне. Она родила сына, проводила мужа на войну и сама стала директором кафе.

Муж погиб под Киевом, она оплакала его и решила, что жизнь не удалась. Она пополнела, утеряла девичью свежесть, сохранив возвышенность мыслей и даже склонность к мечтательности, что, однако, не мешало ей считаться отличным работникам и требовательным администратором. И после войны её назначили директором самого лучшего в городе кафе, но всё же в душе она считала занятие своё прозаическим. Знакомясь, она называла себя Платановой, потому что фамилия Платонова ей тоже казалась прозаической. Она тосковала среди будничных дел и готовила своего сына к артистической жизни. Но он не оправдал её надежд. Ни музыканта, ни поэта из него не получилось. И теперь всякий раз, когда жена инженера садилась за рояль, Мария Ивановна вспоминала эту горькую обиду, эту насмешку судьбы.

— Посмотри на свои руки — это же лапы животного, от тебя воняет бензином, — говорила она страстным рыдающим голосом и пудрила в это время у себя под мышками. — Олег — сын рабочего, в опере поёт. А ты только и знаешь, что под машину лазить. Ну что ты там нашёл под машиной? Вот подожди, познакомлю тебя с сыном нашей экономички Ореховой. Он давно бы мог быть мировьБм музыкантом, если бы захотел. Витольд! Ах, какой он! У него несчастная любовь. А у тебя что?

Этот Витольд Орехов уже второй год ставится Игорю в пример, как образец человеческих добродетелей и сыновней благодарности. Было известно, что Витольд (на самом деле зовут его просто Витькой) играет на рояле как бог, танцует, катается на коньках, целует ручки у дам, одевается, пишет стихи — и всё это тоже как бог, хотя, конечно, трудно представить бога, катающегося на коньках в узких модных брючках. Скорее всего из этого Витьки мамаша Орехова сотворила себе кумира. Ну, это даром не проходит, он ещё покажет себя. Игорь в этом убеждён. Видел он этих маменькиных богов, крутятся около ресторана и на танцульках в саду.

— У меня нет никаких талантов, — говорит он, разглядывая свои ив самом деле запущенные руки, — нет и нет. Не всем же быть музыкантами. И хватит об этом.

— Ты урод, — вздыхает мать. — Я тебе отдала всю свою молодость. Я знаю, в чём тут дело: тебя засасывает среда. Кто нас окружает? Боже мои! Грубые, малокультурные люди. Это они подбивают тебя идти работать на завод. Тебя, такого красивого, видного, умного — на завод. И эта девчонка виснет у тебя на шее. Она тебя затягивает в омут, как ты этого не понимаешь?..

— Никто меня не затягивает. Очень надо…

— Это тебе только сейчас кажется, что она красивая. Ничего я красивого не вижу. Вертлявая девчонка, а чуб как у мальчишки. Ты думаешь, он сам у неё вьётся? Как же! Конечно, она его накручивает на бигуди. Только что губки бантиком.

Игорь подумал, что Лизины губы и в самом деле похожи на аккуратные бантики, какие повязывают маленьким девочкам, когда они первый раз в жизни идут в школу.

Он вдруг увидел эти розовые губы, очень пухлые, словно Лиза, чем-то недовольная, всё время надувает их, увидел её смуглое тонкое лицо и коротко остриженные, вечно падающие на глаза рыжеватые волосы. Он вдруг увидел её всю, тоненькую, ловкую, сильную, увидел так, как не видел ещё ни разу.

Вся кровь кинулась ему в голову. От неожиданности он усмехнулся задиристо, по-мальчишески, но сейчас же спрятал улыбку и украдкой глянул на мать. Он с ужасом подумал, что она может понять и его улыбку и его мысли, и тогда произойдёт что-то такое, отчего вдруг изменится всё в мире.

Но мать, ничего не замечая, продолжает что-то делать у зеркала и всё говорит, говорит. Её голос то замрёт от бессилия, то зазвучит гнусаво, словно сквозь слёзы, которые почему-то скапливаются у неё в носу.

Игорь знает, что если он начнёт возражать, то мать до утра не кончит свои жалобы и упрёки. Он молча направился к двери.

Лиза и в самом деле ожидала его в беседке. Она сидела на скамейке в любимой позе, обняв колени и раскачиваясь под музыку. Глаза её были закрыты. Лунные пятна осыпали её волосы, лицо, платье.

Не открывая глаз, она шёпотом сказала:

— Хорошо!

Но в это время негромко стукнула балконная дверь, и этот стук словно преградил путь неукротимому потоку звуков. Тут же послышался негромкий голос Юртаева:

— Емельянов, это ты? Здорово, Семен Иванович. Ну, как строишь? Десятый дом закончил? Вот это по-нашему! Красиво-то красиво, а вода не захлестнёт? Ну, если укрепишь… тогда…

Все во дворе знали, что если звонил телефон, когда жена играла, Юртаев брал трубку и выходил разговаривать. на балкон. Он говорил негромко, так что никто в доме его не слышал, но иногда увлекался и повышал голос.

— Фантазия, — он громко и торжествующе рассмеялся. — Кто это говорит? Ну, ясно — Бакшин. А ты ему скажи от себя и от меня, что если фантазия стоит на крепком фундаменте, то эта уже не фантазия, а новый дом. Ты ему напомни: коммунизм тоже когда-то называли фантазией. Давай, Семён Иванович, разворачивайся — вовсю. Мы тебя поддержим!..

Закончив разговор, Юртаев распахнул дверь, словно открыл шлюз, откуда снова хлынул поток звуков.

— Хорошо! — вздохнула Лиза.

Но не успел Игорь присесть на краешек скамейки, как она спросила:

— Решил?

Голос её прозвучал требовательно и непримиримо. Игорь посмотрел на лунные пятна, осыпавшие её волосы, лицо, платье, и так же вызывающе ответил:

— Решил.

— А она что?

— Я ещё не сказал.

— Трус. Вот уж не думала. Когда ты сегодня о будущем говорил, о коммунизме, я думала, вот ты какой сильный, волевой. А ты…

Она откинулась назад, лунные пятна пробежали по её лицу, и теперь Игорю был виден только один её глаз, пышущий гневом и презрением. На другом лежит чёрная, круглая тень какого-то листка.

Глядя прямо на этот горящий глаз, Игорь сказал:

— Что ты понимаешь!

— Я все понимаю. Всё. Тебя только не могу понять. Взрослый человек и вообще, как будто умный, а боится матери как мальчишка.

— Она говорит, что не переживёт.

— Ещё как переживёт-то.

— Легко тебе рассуждать. Ты не являешься единственным утешением. А я ещё кроме того тяжёлый крест…

— Ты не смейся, — прервала его Лиза, — давай говорить серьёзно.

Внезапно умолкла музыка во флигеле. Инженер о чём-то говорил с женой так, что слышались только голоса, но слов разобрать было невозможно. В комнате у них, тоже неразборчиво, пробили часы, послышался счастливый женский смех, после чего со стуком закрылась балконная дверь и сухо щёлкнул шпингалет.