Недалеко от него в тени видна тоненькая девичья фигурка. В светлом платьице она кажется особенно маленькой и хрупкой. Это Лиза Гурьева. Она сидит тихо, в задумчивой позе, что, по правде говоря, случается с ней не часто. Чего она не признаёт, так это тишины и задумчивости.

Захар Кызымов говорил Игорю:

— От факта не уйдёшь, нет. Она тебе кто? Она мать и достойна уважения. С другой стороны, у неё мысли какие-то не такие. Я не могу уважать мысли, не соответствующие обстановке. У нас, ты гляди, техника какая. Спутники запускаем, а она, напротив, хочет из тебя артиста сделать. Эт зря…

Игорь часто думает, что Захар не так уж прост, как кажется, что он только прикидывается душой-человеком, а сам всегда хитрит, и никто не знает, о чём он думает. Но он так простодушно умеет посмотреть на человека, посочувствовать, сказать что-нибудь приятное, посоветовать именно то, к чему у тебя лежит душа, что поневоле проникаешься к нему доверием.

— Эт зря, — повторяет он и широко зевает, сверкая крупными блестящими зубами.

Игорь, склонившись над мотором «москвича», лязгает ключом и хмурит свои густые, почти срастающиеся на переносице чёрные брови. Он вскидывает голову, отбрасывая назад падающие на глаза волосы, и на его мальчишеском загорелом лице появляется озабоченное выражение.

— Всё в порядке. Зажигание у вас барахлит.

Я сразу сказал.

— Ну и башка у тебя, — восхищается Захар. — Я целый день вокруг вертелся, а ты пришёл, раз-два, и готово. Ты, наверное, машину насквозь видишь.

Игорь усмехается: подумаешь, машина. И небрежно напоминает: — Свечу заменить надо.

— Свечу я завтра принесу, — отвечает Захар и, вытерев руки о траву, закуривает.

Сидя около гаража, на толстом полене, Лиза слушает поучения Захара, как надо жить на белом свете. Его практические советы причудливо переплетаются с весёлой трепетной музыкой, такой далёкой от всего практического.

А Захар сидит, скрестив ноги, и поучает:

— Ты думай своей головой. Поскольку ты школу закончил, мамаша теперь для тебя не руководящий, так сказать, орган, а совещательный. Ну какой из тебя артист? Ты здоровенный, лохматый, ершистый. Тебе только разбойников представлять.

— Да я и не собираюсь, — вздыхает Игорь.

— Эт правильно. Однако ты к мамаше прислушивайся. Она в своём деле профессор. Двенадцать лет руководит объектом общественного питания, и ни одного выговора, Нет, ты это сообрази, что такое. Это всё равно, что горшок слепить и глиной не замараться. И при этом учти такой факт: одеты, обуты, сыты. На одну зарплату, я считаю, тут не развернёшься.

Игорю приходилось и раньше слышать намёки на то, что его мать, директор кафе, вряд ли живёт на одну зарплату. Сначала он считал такие разговоры обывательскими и старался не обращать на них внимания, тем более, что жили они так же, как живут многие: ни бедно, ни богато.

Не знали нужды, но ничего лишнего себе не позволяли.

Захара он не особенно уважал, и то, что всем окружающим казалось дружбой, было обычной мальчишеской привязанностью и не столько к человеку, сколько к машине, которой этот человек владел и позволял когда угодно ремонтировать, а с тех пор, как Игорь получил шофёрские права, то и кататься на ней по городу.

Да и какая может быть дружба между подросткам, только что закончившим школу, и сорокалетним человеком, который занимает пост технорука в кустарной артели. Артель не бог весть какая: на окраине города несколько хибарок, в которых трудятся гончары, жестянщики, пимокаты, но всё же производство. Захар шутил: «Мыльно-гвоздильный комбинат».

Не особенно уважал Захара Игорь, однако считал его авторитетом в вопросах практических, как, впрочем, и все жители двора. Кроме того, Захар был единственным человеком на дворе, который открыто восхищался его матерью, её умением работать. И только сейчас в его словах Игорь уловил что-то новое. Он спросил:

— Вы что сказали?

— Что я сказал? Мамаша у тебя министр.

— Она работать умеет? — хмуро спросил Игорь.

Захар ответил:

— Работать и лошадь умеет.

— Глупости какие вы говорите, — брезгливо произносит Лиза и вздыхает.

Захар делает вид, что не слышит Лизиного замечания. Она, презрительно передёрнув плечиками, уходит.

Игорь ломким от возмущения голосом спрашивает:

— Так она что? Не честно, по-вашему, работает?

— Эт зря, слышь-ка, Игорь. Вот как зря. Ты ещё молодой, этих дел не соображаешь. В торговле разве честью живут? Там ловкость нужна. Дело тонкое.

Захар осторожно посматривает на Игоря, зная, что он не прощает даже намёков на какие-то незаконные доходы, которыми будто бы пользуется его мать. Но Захар снова и снова заговаривает об этом, хотя знает, какой опасности подвергает себя. Вряд ли ему нравится эта опасная игра. Не такой он человек, чтобы зря рисковать, скорее всего есть у него какой-то тайный замысел, который осуществлял он исподволь, не спеша.

Но Игорь не слушает последних слов своего собеседника. Вытирая руки, он смотрит в темноту, где неясным пятном всё ещё белеет Лизино платье. Заметив это, Захар говорит:

— Ты подмечай течение жизни, куда главная струя бьёт, туда и ступай. А против жизни не стремись. Зачем это тебе. Вот Лизавета правильно сообразила. Аттестат под замочек, а сама на производство. Такая сейчас государственная установка. А то в артисты! Эт зря. Не ходи. Денег им мало дают.

Он так увлекается своими поучениями, что не замечает, как подходит Юртаев и говорит: с — У Кызымова на всё одна мерка — деньги.

Резко повернувшись, Захар одобрительно смеётся;

— Вот как напугали вы нас. Сейчас были там, а сейчас уже здесь. Про деньги я мыслю с точки зрения… Теоретически.

— Ну давай свою теорию, — говорит Юртаев, присаживаясь на полено, на котором только что сидела Лиза. — Давай, Захар, развёртывай, а мы с Игорем послушаем.

Игорь давно заметил, что Захар побаивается инженера и даже заискивает перед ним. Захар сразу же заговорил:

— В прошлую субботу стеллаж с посудой обрушился. Тысячи на четыре бою. Вот я и не сплю и всё думаю: через сто лет откопают эти черепки, и учёные начнут по ним гадать, как жили и лепили горшки строители коммунизма. И как они переживали при этом.

— Ого! — одобрительно замечает инженер. — Вот это мысль! Я думаю, учёные единогласно решат, что раскопали остатки гончарного заведения конца девятнадцатого века. Потому что такая техника производства, какая у вас в вашей артели, несовместима с нашим временем.

— А мы на сегодняшний день существуем, — торжествующе заявляет Захар.

— Это по недосмотру. Руки до вас не доходят. А вы сами этому и рады. По старинке-то легче, спокойнее.

— Без нас на данном этапе нельзя, — перебивает Юртаева Захар. — Горшок, он пока ещё требуется, а горшки, извиняюсь, не боги вырабатывают.

Юртаев громко смеётся и, утирая слёзы, повторяет:

— Здорово. Не боги вырабатывают! А! Игорь, а ты как думаешь?

— Я думаю, Захар Борисович прав, — улыбаясь, говорит Игорь. — Учёных при коммунизме заинтересуют черепки. Но гадать они не станут. Зачем это им! К тому времени будет изобретён такой прибор, комбайн, психорадиотелевизор. Положат черепки, и сразу на экране появятся гончары, которые вертят ногами свои круги, и вас они увидят, — пообещал он Захару. — И в репродукторах послышатся звуки: скрип гончарных кругов, шлёпанье глины, все ваши разговоры и треск падающих стеллажей. Но самое главное — этот аппарат воспроизведёт даже все ваши мысли…

— Ну эт зря, — протестует Захар с таким видом, словно его сейчас начнут втискивать в аппарат, разглашающий тайное тайных человека, его мысли. — Эт ты загнул.

— Слушай, слушай, — останавливает его Юр-таев, с интересом глядя на Игоря.

Тот продолжает:

— Да, мысли и даже вкус и запах вещей станут известны учёным. Потому что в каждой вещи остаётся душа того, кто её сделал, его мысли, все его качества. Так что тут ничего не скроешь от людей коммунизма. Поэтому нам сейчас надо так держаться, чтобы ничего плохого про нас не могли даже подумать. Чтобы все сказали: молодцы были эти строители коммунизма, честь им и слава!