— Не согласен, — пробасил Мокшин, — совершенно не согласен. Война может затянуться…

Ротов даже встал из-за стола. Как они были не похожи друг на друга — большой, немного грузный директор и щупленький, узкий в плечах главный инженер.

— Вы что, пять лет воевать собрались, что ли? Хорошие настроения у технического руководителя такого завода, как наш!

— Война может затянуться, — не обращая внимания на обидную реплику, басил Мокшин, — и мы обязаны использовать людей в меру их сил и возможностей. А Нечаев? Он работал на заводе с таким же оборудованием, как и наше, и знает не меньше, чем любой из наших начальников блюминга…

— А завалил работу. Знать и уметь — это разные вещи. Ну, хорошо, скажите новому начальнику: пусть день-два подождет приступать к работе, надо же Григорьеву подобрать должность. Я назначу его главным сталеплавильщиком. И он будет доволен, и нарком меня поймет.

— Вы забываете одно, — тем же спокойным баском отчеканил Мокшин, — я отвечаю за работу завода наравне с вами, даже больше. Больше, — повторил он. — Главный инженер отвечает за технические кадры. Я сегодня же буду писать наркому о вашем отношении к приезжим. — Он повернулся и неторопливо вышел.

Мокшин часто покидал этот кабинет с неприятным осадком в душе, но он всегда умел сдерживать себя. Только однажды за год совместной работы, узнав, что директор отменил распоряжение о чистке газопровода, даже не поставив его, Мокшина, в известность, он влетел в кабинет и в присутствии командиров производства, пришедших на совещание, спросил в упор:

— Я главный инженер на заводе?

— Что-о? — удивился Ротов.

— Я спрашиваю вас: я главный инженер?

— Да, вы главный инженер.

— Если это так, то вы в мои дела не вмешивайтесь. — И ушел, чтобы не наговорить больше.

После этого эпизода работать с директором стало немного легче. Но все же приходилось вести постоянную борьбу, отстаивать свои взгляды, убеждать, и Мокшин никогда не мог понять, чего больше у Ротова — воли или упрямства.

«Что же так быстро избаловало его? Неужели успехи завода за эти короткие месяцы войны? — размышлял Мокшин, возвращаясь к себе в кабинет. — Да и только ли завода? Он фактически и хозяин города. Ведь все, что построено в городе, принадлежит заводу. Трамвай подчинен специальному цеху, улицы асфальтировал цех благоустройства, аллеи и парки насаждал цех озеленения. И председатель горсовета обычно приходит к директору завода не как хозяин — требовать, а просить».

— Директор предлагает вам дня два отдохнуть, — сказал Мокшин дожидавшемуся его Макарову. — Как вы устроились? Семья здесь?

— Здесь, — сдержанно ответил Василий Николаевич, уловивший по настроению Мокшина, что назначение его на место Григорьева принято с неохотой.

— Вот это хорошо, — обрадовался Мокшин, — я сам прожил здесь без семьи полгода, жена не захотела уезжать из Свердловска, свердловчане мы оба… Тяжело, когда голова здесь, сердце там, а душа пополам. — И он улыбнулся доброй улыбкой.

— Если я здесь не нужен, я не настаиваю, — со свойственной ему прямотой заявил Василий Николаевич, поднимаясь с кресла.

— Вы очень нужны, — неожиданно сурово произнес Мокшин, — и будете работать здесь.

Вадимка быстро поправлялся, розовел, и когда Макаров вглядывался в лицо жены, измученное и желтое, ему казалось, что болен не мальчуган, а она — и притом неизлечимо…

Прошло два дня после разговора с Мокшиным, но никто не вызывал Макарова на завод. Елена нервничала, а Василий Николаевич в сотый раз бранил себя за привычку обо всем ей рассказывать.

Вечером у парадного позвонили, и через минуту в дверь комнаты осторожно просунулась голова Дмитрюка.

— Вы еще цех не приняли, Василий Николаевич?

— Пока нет.

— Ну, пока, значит, можно к вам зайти. — И Дмитрюк вошел в комнату, обрадовав Вадимку, который давно не видел своего любимого деда-мороза.

Мальчуган откровенно уставился на оттопыренный карман старика. Тот, поймав его взгляд, достал большое яблоко.

— Почему это «пока можно»? — спросил Василий Николаевич. — И тогда, когда приступлю к работе, будет можно.

— Можно, да не совсем, — произнес Дмитрюк, отдавая яблоко ребенку. — К начальству на дом ходить не рекомендуется, еще решат, что подлизывается дед.

— Это вы бросьте, мы же земляки, а по Вадимке даже родственники.

И снова глаза у Елены наполнились слезами, — это он, Дмитрюк, на разъезде укрепил кирпичами холмик над могилой сына, вкладывая в столь печальное занятие всю свою душу и умение каменщика.

Старик начал играть с Вадимкой в «ладошки». Мальчуган заливался таким озорным смехом, что Елена не могла не рассмеяться. Как благодарен был Макаров старику за ее первую улыбку!

В дверь постучали. Вошел Григорьев. Увидев постороннего, он неумного смутился, но, разглядев добродушное лицо старика, успокоился и уселся у стола.

— Вы меня извините, Василий Николаевич, за мое поведение третьего дня, но такое пережить надо. Сегодня уже легче, хотя, признаюсь, первую ночь заснуть не мог, много передумал. Я пришел спросить вас: вы не будете возражать, если я останусь вашим заместителем?

— Но почему бы я стал возражать? — ответил несколько удивленный Макаров.

— Видите ли, не всякий на вашем месте согласится. Для этого нужно хорошо знать человека, верить ему. Все мы люди. Случается, снятый с работы не прочь позлорадствовать, если видит, что в цехе после его ухода дело не идет лучше. Это нехорошо, но это… понятно, каждому хочется оправдаться хотя бы в собственных глазах.

Макаров кивнул головой.

— Вы, пожалуйста, не думайте, что мне некуда деться, — продолжал Григорьев. — Сегодня директор уговаривал меня принять должность главного сталеплавильщика. Я отказался наотрез — многолетняя привычка к цеху, понятно вам?

— Очень понятно.

— Так вот, если вы мне верите, будем работать вместе. — И он протянул руку. Макаров крепко пожал ее.

После ухода Григорьева Дмитрюк, все время возившийся с ребенком и, казалось, не слышавший разговора, отошел от кроватки и сел рядом с Макаровым.

— С этого редко когда хорошее получается. Большую душу надо иметь человеку, чтобы в таком положении честно работать, — сказал старик, с сомнением покачав головой.

— Ничего, дед, получится, — успокоил его Макаров. — Души у людей пошире стали, чем в твое время. Сейчас война из маленьких душ большие делает.

Впоследствии Василий Николаевич ни разу не пожалел о принятом им решении, хотя на первых порах ему было нелегко. Люди привыкли к Григорьеву и за всеми указаниями обращались только к нему. Работа в цехе шла без участия Макарова, и он первое время чувствовал, что уйди он сегодня — ничего не изменится, как не изменилось от его прихода. Цех продолжал работать на том же уровне.

Постепенно Василий Николаевич все больше убеждался в том, что в цехе далеко не все идет так, как следует.

После плавки выпускные отверстия заделывали при закрытом газе, пристуживали подину, чтобы остатки металла и шлака не смешивались с заделкой и не «заморозили» отверстия. Печи теряли много тепла.

— Надо закрывать отверстия при открытом газе, — сказал однажды Макаров Григорьеву.

Григорьев пожал плечами:

— Знаю я это, но не умеют здесь, да и учить некому. Способ рискованный.

— Вся работа в мартене рискованная, и вы при Сайле рисковали, перегружая краны на двадцать пять процентов против проектной грузоподъемности. А если показать некому… я сам покажу.

После смены все сталевары и подручные собрались на одной из печей, где выпускалась плавка. Макаров надел кепку с очками, сняв с головы первого подручного, облачился в фартук, рукавицы и, немного нервничая, — давно уже не приходилось ему работать у печи, — мастерски закрыл отверстие на газу.

Григорьев, стоя в стороне и наблюдая за внимательными лицами окружающих, впервые в жизни пожалел, что ему никогда не приходилось работать сталеваром.