— А ну-ка рассказывай! — обернулся к Кирилычу Никита.
— Да о чем говорить-то?— замялся Кирилыч.— Вышло, значит, так. Взял я под Лесной первейшего свейского генерала. А вдругорядь в том обозе свейском прибрал для эскадрона три бочки романеи. Ну и загулял от радости. Сказано же в писании: Навуходоносор, царь ассирийский, после своей победы сто двадцать дней пировал! Столь силен был! Да и наш новгородский Васька Буслаев, чаю, в силушке той царю ассирийскому не уступал. Крепкие питухи были. Ну а я три дня от души всего и погулял! А полковник Кампбель, новый командир невских драгун, и взял меня за это в батоги! Он немчура и по-русски только через секретаря с нами говорил, так где ему понять русское сердце? Тьфу!
Ну, отлежался я, значит, после сей немецкой награды и к прежнему полковнику невцев Аниките Ивановичу Репнину улучил час и обратился. Аникита Иванович ведь через Лесное прежний генеральский чин себе в тот час уже возвернул. Он меня помнил и перевел немедля в прежний Новгородский полк.
Кирилыч сердито засопел и тоже закурил трубочку.
— Не знаю, что -с ним делать. У меня в вахмистрах Афонька-гуляка ходит. Добрый вахмистр мне вот как потребен! Так нет, устроился на кухне, старый драгун! — пожаловался Ромка.
— А что! На кухне я сыт, пьян и нос в табаке! И палки немецкие Петр Иванович, слава богу, в Новгородском полку пока не завел,— ответствовал Кирилыч.— А коли дело дойдет до баталии — я первый в строй воз-вернусь!
— Это ты-то возвернешься?— подзадорил Ромка.
— Возвернусь и еще одного свейского генерала в плен возьму. За мной не убудет!— совсем рассердился Кирилыч. Видно по всему, укоры Романа донимали-таки старого драгуна.
— Ладно! После баталии поговорю с Александром Даниловичем. Он тебя за Лесное, чай, помнит! Переведет в лейб-регимент.
— А кто знает, что с нами после той баталии будет?— вдруг пьяно всхлипнул Кирилыч.— Молодые вы мои соколы! Не за себя, старого, боюсь, за вас опасаюсь!
— Ну-ну, Кирилыч, разнюнился!— Ромка вскочил на ноги, обнял Никиту,— А ведь и правда, брательник, поостерегайся шведской пульки!— Судя по всему, себя Ромка почитал заговоренным от всех пуль и пушечных ядер.
— Нашел о чем говорить!— отмахнулся Никита.— Ты вот лучше расскажи, как это у тебя в Полтаве невеста объявилась?
Ромка тотчас загорелся и подробно поведал и о своей виктории в Смелах, и о пленении девичьего сердца.
— Ох и боевая девка Марийка! Одного боюсь: непременно стоит она на полтавском валу наравне с казаками и палит по шведу из самопала! А долго ли тут до беды? Скорее бы баталия! Чует сердце — разобьем шведа, быть моей свадьбе!
— Боишься, видать, за Марийку! А мне вот и бояться не за кого,— грустно сказал Никита. Он рассказал Ромке о печальной судьбе Оленки, вспомнил о Лизхен, которую спас Ромка под Фрауштадтом и с которой Никита повстречался вдруг в Дрездене. Только о Мари он ничего не сказал, не смог. Зато много говорил об отцовском доме, о том, какие нужны еще там работы и доделки.
— Победим шведа, поедем мы с тобой, братец, в Москву на отцовское подворье. Там даже голубятня наша уцелела, а березки-дуняши так разрослись — родная матушка бы не узнала! — заключил Никита.
— Зачем мне Москва?— искренне удивился Ромка,— Мне Полтава нужна! Там свет мой, коханая, Марийка моя!— Роман обернулся в сторону осажденного города и сказал зло:— Ну, погодь, швед, проучим мы тебя под Полтавой!
Улеглись спать братья поздно, за полночь.
На другой день Бартенев показывал Никите полк. С видимым удовольствием полковник смотрел на подтянутых ловких солдат, в большинстве своем ветеранов знаменитого перехода с берегов Рейна. У всех были новые кремневые ружья-фузеи, да не с багинетами, а с трехгранными штыками.
— Поглядим, как они себя в деле покажут...— озабоченно сказал полковник.
Знаменитый русский трехгранный штык с трубкой в ту пору был новинкой. Ведь прежние багинеты, сколь помнил Никита, вставлялись прямо в дуло, и потребно было время, дабы от стрельбы строем перейти в штыковую атаку. Другая новинка была и в гренадерской роте. У каждого гренадера через плечо висела сумка с фитильными гранатами.
— А у стрелков-егерей вместо фузей винтовальные пищали — бьют, почитай, на добрые полверсты. Так что я у него (Бартенев говорил о противнике безлично — «он») передних офицеров еще до первых залпов выбью! — Бартенев провел Никиту на полковую батарею. Каждому полку были теперь приданы пушки, сделанные из уральского железа.
— Чаю, не хуже, а лучше медных будут!— рассмеялся рослый, плечистый офицер-артиллерист в ответ на вопрос Никиты, а не разорвется ли сия железная пушка.
— Железо доброе, демидовское,— пояснил артиллерист.— Видишь, знак на нем: соболь уральский. Да и стрельба у сих пушек скорая, не в пример прежним.
— При своих пушках и пехота твердой ногой супротив неприятеля станет.— Бартенев довольно потер руки.— Глянь, каковы молодцы! — Он указал на выстроенную во фрунт роту гренадер.
— В том нимало не сомневаюсь...— Никита шагнул вдруг вперед и стал вглядываться в правофлангового сержанта. Тот в ответ широко улыбнулся, и, к удивлению полковника, Никита в нарушение всей субординации заключил сержанта в свои объятия.
— Так вот где нам, чертушка, свидеться довелось! А князь Яков Долгорукий тебя по всей Москве сыскивал — царскую награду хотел вручить, да и от себя прибавить!
Обратись к Бартеневу, Никита пояснил:
— Это и есть тот Степка-гренадер, что на абордаж неприятельскую пушку на галере взял и всех нас от неминуемой погибели спас!
— А что же меня в Москве искать?— рассудительно ответил сержант,— Знамо дело! Куда мне идти, как не в родной полк!
— Вот они у меня все такие! Одним словом, новгородцы!— с гордостью за свой полк заключил Бартенев. И многозначительно добавил: — И наверху знают, что в нашем полку ветераны один к одному. Да ты и сам, батюшка, чай, не случайно к нам в полк возвернулся. Хороший полк — он как родная семья!
«Наверху» и впрямь вспомнили о Новгородском полке, когда в ночь на двадцать пятое июня случилось по армии нечаянное происшествие: переметнулся к шведам сержант-семеновец Яков Немчин. Перебежчик тот имел фамилию выдуманную, одно было точно известно — что он немец, отсюда поверили и его фамилии, коей он сам нарекся: Немчин. Какие только иноземцы не шли в те годы служить в русскую армию! Картежники и дуэлянты, ландскнехты, а иной раз и просто беглые каторжные — все это отребье,. как грязная пена в прибой мотается между валами, моталось между воюющими странами и служило не отечеству, которого у них не было, а своему карману и интересу, с легким сердцем перебегая из одного лагеря в другой. Таким именно искателем фортуны был и волонтер Яков Немчин. И хотя записан он был в гвардейский полк и получил звание сержанта гвардии, равное первому армейскому офицерскому чину, тем не менее Яков почитал, что по службе его обошли. У себя в Швабии он был простым брадобреем, выучен был затем под палкой воинским артикулам в войсках герцога Баденского, откуда, после растраты ротной казны, бежал в далекую Московию. Здесь служило немало его земляков, многие из которых стали генералами и полковниками, а он, Яков Немчин, все еще пребывал в гвардейских сержантах. Поскольку ничем особым он себя не проявил, то не шли Немчину ни чины, ни награды. Он же спешил получить и то и другое. Здраво рассудив, что перебежчика шведы знатно наградят, он ушел в Яковецкий лес, якобы для прогулки, и закончил ту прогулку в шведском лагере.
Недосчитались Немчина при вечерней поверке, и Петр тут же вызвал на совет Шереметева и Меншикова. В царской палатке стоял удрученный командир семеновцев — Михайло Голицын, тяжко переживавший позор, что пал на второй полк гвардии.
— И о многом тот Немчин мог ведать?— насмешливо осведомился у Голицына Меншиков, недолюбливавший удачливого генерала.
Оказалось, что ведать Немчин мог о многом. Он слышал, к примеру, дошедшие до гвардии слухи, что Петр 1 решил дать баталию двадцать девятого июня, в день своего тезоименитства. Ведал Немчин и о скором подходе на подкрепление русским калмыков Аюк-хана, которых ожидали двадцать восьмого июня.
