Шарлотта подошла к дому № 20 на улице Кордельер, на пороге жилища Марата появилась его любовница Си­мона Эврар. Когда мужчина из смешного неуча превра­щается во всенародного идола, у него появляются права на все, даже на любовь. Эта женщина была чуть ли не вдвое моложе Марата и невероятно ему преданна. Симона подо­зрительно взглянула на незнакомку в платье из белого ка­нифаса, в легкой накидке и в шляпке, отделанной трех­цветной тесьмой. Эту моду завели поборницы революции, но женщина-страж не клюнула на такую наживку. Она держала Шарлотту у порога, загораживая вход и задавая один вопрос за другим. Чем с большим старанием Шар­лотта уговаривала ее, тем несговорчивее становилась Си­мона. Какое-то животное чутье подсказывало преданной подруге революционного трибуна, что этой красотки с от­крытым спокойным взглядом следует опасаться.

И жизнь, и смерть решают случайности. Услышав го­лоса, долетавшие с порога квартиры, Марат позвал Си­мону:

—     Что там происходит?

—      Приехала женщина из Канн. Она хочет сообщить вам что-то важное. Вот, прочтите.

Марат взял письмо Шарлотты. Ага! Он так и знал — его враги закопошились. Рано или поздно они должны были себя обнаружить. Но кто именно?

—     Зови ее, — сказал Марат и, когда девушка вошла, едва взглянув на нее, схватился за перо и бумагу.

—     Быстрее, дитя мое. Их имена... Я чувствую, гильо­тине придется хорошенько поработать.

Нож был спрятан под накидкой. Металл согрелся, и девушка не ощущала его на своей груди.

...Марат был болен. Болен безнадежно. Повремени Шарлотта немного, природа сама бы сделала свое дело. Немощное тело отказывалось жить и держалось лишь упорной волей. Марат считал, что далеко не все успел сделать. Сознание драгоценности своей жизни заставляло его проводить целые дни в ванне, заполненной лечебным раствором.                      

Поперек ванны лежала доска, на которой он писал воззвания, манифесты и статьи в созданную им газету «Друг народа». Название газеты превратилось в имя, ко­торым его наградила толпа. Это тоже привязывало Марата к жизни — ему льстило обожание, доходившее до экстаза, рев толпы, трепет женских платков, сорванных с шеи в порыве восторга.

Шарлотта рассказывала без утайки, зная, что этот че­ловек с тряпкой, обмотанной вокруг головы, с красным в испарине лицом все равно сейчас будет мертв и больше никому никогда не причинит вреда. Рука уже сжимала нож. Ужас мешал девушке сделать шаг к ванне. Нужен был какой-то толчок, чтобы металл взметнулся вверх, прежде чем вонзиться в голое беспомощное тело.

Марат сам помог девушке. Когда Шарлотта кончила свой рассказ, он повернулся к ней, и она увидела, какой безудержной радостью засветились эти выпуклые светлые глаза, а большой, как у рыбы, рот растянулся в улыбке: «Ну хорошо же! Вот они и отправятся на гильотину». Ги­льотина! Это слово током ударило Шарлотту. Она замах­нулась, и нож по рукоять вошел в грудь Марата. Теперь его глаза смотрели на девушку изумленно. Рот передерну­ла судорога ужаса и боли. И вместе с последним мгнове­ньем жизни из груди Марата вырвался резкий надорван­ный вопль.

Его любовница, распахнув дверь, тигрицей бросилась к Шарлотте и, вцепившись ей в волосы, начала кричать. Прибежали кухарка и привратница, наборщик «Друга на­рода» Лоран Басс ударил девушку табуреткой по голове. Они добили бы Шарлотту, но на шум появились солдаты национальной гвардии, находившиеся неподалеку. Дюжим гвардейцам с трудом удалось вывести арестованную из дома Марата, запихнуть в фиакр и доставить в тюрьму.

* * *

Шарлотта задумалась: сколько ей осталось жить? Суд на­верняка будет быстрым и закончится объявлением смерт­ного приговора. Казнь ее, разумеется, сделается событием в Париже, и народу, которому гильотина уже прискучила, на этот раз соберется достаточно. Надо было торопиться и приготовиться к достойному концу. Шарлотта Корде, как хороший драматург, должна завершить свою пьесу впечат­ляющим финалом, заставив глупую и пошлую толпу зрите­лей задуматься над совершенным ею поступком. Она назвала это подвигом. Подвигом во имя гуманности. «Нож в грудь — и гуманность?» — взревет толпа. Шарлотта постарается объяснить в прощальном письме, что да, так оно и есть: она обагрила свои руки кровью, дабы десятки, сотни сограждан не запятнали себя грехом смертоубийства. А ведь этот грех неотвратим, потому что...

«Простите меня, люди, но имя Марата позорит весь род человеческий. Это был не человек, а дикий зверь, ко­торый и во Франции зажег бы междоусобную войну. Те­перь же да здравствует мир! Слава Богу, что злодей не был французом по происхождению...

Наконец, я приняла в соображение и то, что столько храбрых людей должны будут идти в Париж за головой злодея и при этом еще их ждет, быть может, неуспех и им придется увлечь за собой на погибель многих добрых граждан. Нет, Марат не заслуживал такой чести; для него достаточно было руки слабой женщины», — писала Шарлотта в камере. Пламя свечи было единственным чистым и теплым пятном в сырой норе, куда ее упрятали. Этот огонек бросал розовые блики на лицо Шарлотты, возвращая ему краски молодости, исчезнувшие за по­следние три дня.

Шарлотта словно ничего не потеряла от своей красо­ты. И стражники тихо переговаривались, глядя на девушку, склонившуюся над бумагой. Она выглядела так мирно в своем чепчике, из-под которого выбивались шелковистые пряди волос. Что же все-таки заставляет таких красоток добровольно подставлять нежные шейки под лезвие гильотины? Везде в тюрьмах было полным-полно молоденьких аристократок, которых приволокли в застенки силою, невзирая на их старания раствориться в толпе, прикинуться простолюдинками. Они визжали или немели от ужаса, попав в застенок, а потом предлагали страже свои розовые, холеные тела, спрятанные в одежде драгоценности — словом, все, что у них осталось, ради того, чтобы выбраться на волю. А эта птичка сама при­летела в силки, как говорят, с юга, где такое голубое не­бо и ласковые волны день-деньской играют с прибреж­ной галькой. «Ах, если бы эта милашка была моей же­нушкой, — думал один из охранников, — я наделал бы ей столько ребятишек, что разом бы прошла охота совать нос в мужские дела».

«...Я в жизни ненавидела только одно существо, и мне удавалось проявлять твердость своего характера, — писала Шарлотта. — С теми, кто пожалеет меня, мы еще уви­димся на том свете, где мне придется встретить Брута и некоторых других деятелей древности. Современники мало интересуют меня; они все слишком трусливы. Теперь мало истинных патриотов, умеющих умирать за Отечество; те­перь почти все эгоисты».

Письмо окончено. Совершенно ясно, что оно адресова­лось будущему, истории. Шарлотта в последний раз пыта­лась объяснить те движения души, которые заставили ее взять в руки страшный нож. Нет, славы она тоже не ис­кала: в случае своего чудесного спасения — и такого Шарлотта не исключала — решила перебраться в Англию и «сохранять самое строгое инкогнито так, чтобы парижа­не не смогли узнать, кто я такая».

...Зал суда был переполнен. Возле убийцы Марата поста­вили дополнительную охрану, опасаясь гнева зрителей. На вопросы судьи Шарлотта отвечала кратко, призывая его не терять времени и побыстрее вынести приговор.

Председатель суда. Кто вам внушил такую ненависть к Марату?

Подсудимая. Мне нечего было занимать ненависти у других, у меня было довольно своей.

Председатель. Но кто-нибудь навел же вас на мысль об убийстве?

Подсудимая. Плохо исполняется та мысль, которая не рождается сама собою.

Председатель. Что же вы ненавидели в Марате?

Подсудимая. Я считаю опустошение Франции делом его рук.

Председатель. То, что вы называете опустошением Франции, сделано не им одним.

Подсудимая. Быть может, это и правда, но он употреблял все усилия, чтобы разорить нашу страну вконец.

Председатель. На что вы надеялись, решаясь убить Марата?

Подсудимая. Я надеялась восстановить мир во Франции.