Мария вышла из прихожей в темные сени. Из сеней рядом с дверьми на крыльцо выходило окно, где на пыльном подоконнике стояла целая батарея пустых аптечных склянок и бутылочек. Мария уже хотела толкнуть дверь, как вдруг увидела через окно, что на крыльце кто-то стоит. Она наклонилась, вглядываясь.

Невысокий, в широком плаще… У Марии сначала застыло сердце, потом кровь бросилась к лицу, щекам и шее, под пуховым платком стало жарко. Он! Стоит и ждет.

Приоткрыть дверь, выйти, вскрикнуть от удивления? Нет, она заметила и не могла притворяться.

Он постоял, подождал и повернулся… Стукнули под ногами одна за другой три ступеньки, затем шаги зазвучали по талому снежку, калитка ограды слегка скрипнула…

Она не выскочила следом, не окликнула, а, опомнившись, тихонько, словно боясь спугнуть его, открыла дверь. Вверху шумела мокрой хвоей сосна, кто-то прошел мимо дома по улице, шумно ступая тяжелыми сапогами, тяжело дыша. Даже не верилось, что всего с минуту назад на этом самом месте стоял он… Уж не показалось ли?

Мария прислонилась к влажному, холодному косяку дверей пылавшей щекой, и ей стало жалко себя, расхотелось идти на собрание. Вернуться бы обратно, лечь на койку, зарыться лицом в подушки.

За спиной открылась дверь, и испуганный голос Анфисы Кузьминичны спросил:

— Ой! Ктой тут?

Мария пошевелилась.

— Ты, Машенька? Я-то перепугалась. Раз иду, вижу стоит кто-то. Я ему: «Ктой это?» А он повернулся и пошел. Хоть бы словечко. Ты-то это куда собралась, милая?

Мария, не отвечая, торопливо сошла с крыльца.

На следующий день утром, проснувшись поздно, она стала припоминать вчерашний случай. Солнце било в окно комнаты, в открытую форточку ворвалось ядреное — избыток здоровой силы — лошадиное ржание, после него так и запахло в комнате разогретой на солнце унавоженной дорогой. И это воспоминание не вызвало у Марии вчерашней жалости к себе. Наоборот, теперь она рассуждала так: он приходил, и похоже, что приходил не первый раз, значит помнит, значит придет, нужно только запастись терпением и ждать.

Утром Мария просыпалась с надеждой: впереди целый день, как знать — может именно этот весенний день и сведет их вместе, сведет прочно, навсегда.

Днем, на людях, носила затаенную надежду: «А вдруг он сейчас появится?»

Вечер — самое невеселое время: не встретились… Но когда ложилась спать, снова появлялась надежда: может, «завтра» будет счастливее, чем «сегодня».

Она ждала, но и мысли не допускала, что сама могла бы пойти, разыскать его, встретиться.

Впрочем, они встречались, да и не могли не встречаться, живя в одном селе. Встречались на собраниях, в МТС или в райкоме, но всегда на виду у других, на людях. При таких встречах и Мария и Василий старались не смотреть друг на друга.

В день начала работ на строительстве гэс произошла одна из таких встреч. Мария вела трактор, тянущий плоты. За ее трактором шла толпа колхозников. Чувство силы, счастья, уверенности переполняло Марию. Это чувство счастья еще больше увеличилось, когда она сверху, из кабины, заметила радостно возбужденное лицо Василия. Он шел в стороне.

Мария, отрывая взгляд от кромки берега, вдоль которой вела трактор, то и дело оглядывалась, теряла, жадно искала и опять находила его лицо. Но чем больше вглядывалась, тем сильнее убеждалась — Василий забыл и знать не хочет, что это она, Мария, заставила плыть плот вверх по реке, это она ведет трактор по трудной, опасной дороге. Забыл!..

И счастье, которое испытывала Мария, мало-помалу исчезло, заменилось тоскливым безразличием: кричат, радуются, будут, может, хвалить — не все ли равно!

Так и уехал Василий со строительства, не встретившись с нею.

А жизнь день за днем кипела на берегу Важенки: охватив мертвой хваткой оцинкованных канатов корявые пни, тракторы с глухим треском выворачивали их из земли, медведями поднимались на дыбы лохматые корневища; плотничьи бригады весело стучали, визжали пилы — дружно работали люди, горячо работали, и каждый был весел.

Все были счастливы; несчастлива одна Мария. Никто не замечал этого. Пожаловаться бы кому… Но кому и как пожаловаться? Вот хотя бы Паникратов, он, пожалуй, и понял бы ее, но разве ему расскажешь?

А ночь в этот раз была на редкость хорошей. На редкость радостным был рассвет.

Для чего такая ночь? Для счастья человека!

Для чего такой рассвет? Для счастья человека!

А день какой был — сплошное счастье!

И все не для нее… Для всех, но не для нее. Разве не обидно, разве не заплачешь от этого?

И Мария плакала, а ее никто из трактористок не видал плачущей. То-то удивились бы!

Расставшись с Марией, Паникратов понял, что ночь прошла, а настоящее утро еще не настало, через какой-нибудь час Трубецкой сам проснется.

Чтобы не тревожить никого, Паникратов опустился на скамейку у двора Трубецкого и только тут почувствовал страшную усталость. На пустынной дороге посреди деревни, как на базаре, толкались галки, кричали суматошно. Паникратов навалился спиной на изгородь.

…Роднев всю ночь колесил по лугам и полям вокруг Чапаевки, и, когда стало светло, завернул в деревню, надеясь поспать часок-другой у Трубецкого. У дома председателя он увидел сидящего на скамейке Паникратова, — голова у него откинута назад, фуражка на глазах, крепкий подбородок поднят вверх. Сначала у Роднева мелькнула нелепая мысль: уж не случилось ли какое несчастье, но, когда подошел ближе, понял — Паникратов просто спит. Роднев отвернулся, поднялся на крыльцо, осторожно стукнул, но в доме никто не проснулся, а проснулся от стука Паникратов. Он пошевелился, с трудом поднялся, потянулся, да так и застыл с поднятыми руками, удивленно уставившись на Роднева из-под надвинутого козырька фуражки.

— Василий Матвеевич! Скажи ты — на ловца и зверь бежит. С вечера искал тебя. Поговорить.

Василий растерялся; после ночной встречи с Паникратовым и Марией, после ночных блужданий по мокрым луговым тропинкам ему почему-то сразу пришло в голову, что Паникратов непременно заговорит с ним о Марии.

— Сядем-ка, Василий Матвеевич, сюда. — Голос Паникратова был радостный и, как давно уже не было в разговоре с Родневым, задушевный.

Роднев сел.

— Я вот что думаю, — начал Паникратов, — отобрать среди важенских строителей бригаду человек пятьдесят и послать ее на Былину, к нашим. Пусть покажут, как на Важенской гэс работают люди. А от нас, с Былины, выделим точно такую же бригаду и кинем ее сюда на такой же срок. Пусть приезжают, посмотрят, поработают здесь, а вернутся — расскажут, как на Важенке идет работа. Бригада важенцев будет учить народ на Былине, а бригада былинских строителей — учиться здесь. Сразу в двух местах учить людей — и там и здесь, а главное, рабочей силы нигде не поубавится, никому не обидно, не в ущерб. Даже если с Былины пришлем сюда и плохих работников, то здесь мертвого раскачают, наши не посмеют плохо работать, постыдятся.

Сначала Роднев безучастно смотрел на скачущих на дороге галок, потом повернулся к Паникратову.

— Интересно… Очень, знаешь, интересно. Надо попробовать.

— И медлить нечего, Василий Матвеевич, время идет к сенокосу. Сегодня начнем действовать.

— Хорошо. — Роднев встал, поднялся и Паникратов. — Отправляйся, Федор Алексеевич, сейчас же на Былину. Я здесь поговорю с народом.

— Еду, — Поспешно согласился Паникратов, подавая руку. — Завтра бригада будет готова.

— Нет, не завтра, а сегодня вечером, чтоб была здесь. К вечеру и на Былине будет бригада важенцев.

— Добро! — Паникратов повернулся и широко зашагал по дороге.

— Подожди! Куда ты сорвался? Лошадь у Трубецкого возьми.

Паникратов обернулся, махнул рукой:

— Не надо. Машину перехвачу. Быстрей доберусь.

Утром на берегу Важенки вокруг трехтонного «зиса» собрались Строители на митинг.

Спевкин, стоя в кузове, заменяющем трибуну, кричал:

— И мы лучших пошлем на Былину, самых лучших. Знай наших важенских!