– Наша главная задача Сейчас состоит в том, чтобы попытаться спасти работу этого комитета, я сказал бы даже, существование этого комитета…[72]

А бельгийский, посол Картье, как обычно задремавший во время чтения письма Риббентропа, во-первых, попросил прочитать это послание еще раз и затем, когда просьба его была выполнена, глубокомысленно заметил:

– Надо выяснить, что он (то есть Риббентроп. – И. М.) понимает под гарантиями?[73]

Это дало направление последующей дискуссии. Уоллес, Корбен, Картье, Пальмшерна на все лады обсуждали, каких именно «гарантий» требует германское правительство в качестве условия возвращения в комитет. Через все выступления красной нитью проходил мотив: «Ах, чем мы можем умилостивить фашистского тигра?»

Зрелище было противное и возмутительное!

Каган решительно выступил против «умиротворения» агрессоров. Назвав обстрел Альмерии безобразным фактом, он подчеркнул, что германское правительство, не известив комитет о своих преступных намерениях, совершенно незаконно «объединило в себе функции прокурора, судьи и исполнителя приговора». Советский представитель требовал, чтобы комитет как минимум выразил сожаление по поводу невинных жертв этого произвола[74].

Куда там! Юан Уоллес просто пришел в ужас от такой «дерзости» по отношению к фашистским разбойникам. Те же чувства обуревали и большинство других членов подкомитета.

Ища выход из «щекотливого» положения, Картье полушутливо заметил:

– Я не вижу, что хорошего мы могли бы сделать, продолжая сидеть за этим столом, кроме разве как наслаждаться приятной компанией друг друга.

Юан Уоллес вздохнул с облегчением и предложил «разойтись, не принимая никакой резолюции»[75].

Затем он же, а заодно с ним Корбен, Пальмшерна и некоторые другие стали наперебой доказывать, что необходимо обратиться к английскому и французскому правительствам с просьбой уладить возникший конфликт с фашистскими державами «через дипломатические каналы». Впредь до того Уоллес при явном одобрении большинства присутствовавших признал нежелательным созывать заседания комитета и подкомитета.

Казалось, вся злосчастная кампания «невмешательства» пришла к своему естественному концу. Демократические круги в Англии, Франции и других странах вздохнули с облегчением. После разгрома Герники и варварского обстрела Альмерии многим стало ясно, что если наглости фашистских держав не дать теперь же решительного отпора, то в дальнейшем это может иметь самые гибельные последствия.

Советское посольство в Лондоне пустило в ход все свои связи, использовало все возможности для быстрейшей и полной ликвидации соглашения и комитета по «невмешательству», принявших такие уродливые формы. Сам я и мои ближайшие помощники (особенно товарищи Каган и Столяр) в течение недели вели бесконечные беседы с журналистами, парламентариями, тред-юнионистами, чиновниками английского государственного аппарата, наконец, с членами правительства и их ближайшим окружением. Мы старались доказать им, что первоначальная идея, положенная в основу соглашения о невмешательстве, на практике совершенно извращена, что позиция Германии и Италии абсолютно исключает возможность действительного нейтралитета великих держав в испанском конфликте, что в сложившейся ситуации так называемый «нейтралитет» «демократических» держав фактически означает интервенцию против республиканской Испании. Отсюда мы делали вывод, что следует воспользоваться уходом Германии и Италии из комитета и похоронить его в архивах истории, с минимумом осложнений и полемики.

Надо сказать, такая наша пропаганда в первую неделю июня 1937 года находила сочувственный отклик во многих умах и сердцах. Она, несомненно, оказала влияние «а общественное мнение в Англии и явственно сказалась на поведении не только британского, но и французского правительств в тот критический период.

На мою долю выпало вести разговоры с верхушкой лейбористской партии. В течение нескольких дней я встречался и беседовал с виднейшими ее политическими деятелями, а также с руководителями тред-юнионов. Картина при этом получалась довольно странная. Почти все мои собеседники в принципе соглашались со мной, но, когда речь заходила о практических выводах, всегда как-то оказывалось, что сделать ничего невозможно. Политики говорили: «Мы бы с радостью потребовали полной отмены невмешательства, да вот тред-юнионисты на это не согласны». А тред-юнионисты в свою очередь кивали на политиков: «Мы хоть сейчас готовы похоронить невмешательство, да вот они колеблются». Ключ к разгадке этой шарады подсказал мне один не очень видный, но зато более откровенный лейборист радикального толка:

– Наши лидеры – и политики, и тред-юнионисты – находятся под слишком сильным влиянием правительства и не решаются выступить против него… К тО1му же они смертельно ненавидят коммунистов и не хотят поддерживать никаких их требований.

Оглядываясь теперь назад, я с полным убеждением могу констатировать, что именно на английских лейбористах (примеру которых следовали и французские социалисты) лежит главная ответственность за то, что сразу же после обстрела Альмерии не рухнуло все здание «невмешательства» и позорный фарс продолжался еще почти два года.

Кроме лейбористов, я пытался тогда установить контакт и с некоторыми влиятельными людьми из правительственных кругов. Здесь прием был более сдержанным, но и более откровенным: отрицательное отношение к нашим предложениям высказывалось вполне открыто, подчас с мотивировками, которые изобличали руководящих деятелей Англии в полном непонимании существа происходивших исторических процессов. В этом отношении был особенно характерен мой разговор с лордом Плимутом. Он глубоко врезался мне в память.

Встретились мы на одном из дипломатических приемов. Встреча эта носила случайный характер и, следовательно, была лишена большей части той официальности, которая обычно сопровождала мои сношения с председателем комитета в стенах министерства иностранных дел. Я воспользовался такой счастливой возможностью, чтобы получше прощупать истинные настроения Плимута, а стало быть, и британского правительства. Начал с вопроса о том, что слышно нового в сфере «невмешательства». Плимут ответил, что Англия и Франция ведут переговоры с Германией и Италией о возвращении представителей последних в комитет и что он, Плимут, надеется на благополучный исход.

– Это очень трудное дело, – пожаловался Плимут. – Вы ведь знаете, как упрямы и неуступчивы правительства Германии и Италии… Но я полагаю, что вскоре мы все-таки встретимся с вами опять за столом комитета.

– Простите, лорд Плимут, – перебил я. – Мы ведь сейчас беседуем в частном порядке… Так вот, скажу вам прямо: мне не понятно, почему британское правительство так цепляется за этот комитет? После девятимесячного опыта всем, кажется, стало ясно, что комитет по невмешательству, вопреки добрым намерениям его инициаторов, на практике оказался совершенно негодным инструментом для ограничения войны в Испании только самими испанцами.

– Однако вы не станете отрицать, – возразил Плимут, – что при всех своих недостатках, которые я очень хорошо сознаю, наш комитет за эти девять месяцев все-таки значительно ослабил опасность возникновения европейской войны…

Плимут помахал полами своего смокинга, который висел на нем слишком свободно, и с горечью добавил:

– Вы видите?.. Я потерял за эти месяцы почти две стоны[76]. Но меня утешает мысль, что это – моя жертва на алтарь европейского мира…

– Мне не хотелось бы огорчать вас, лорд Плимут, – заметил, я, – но должен сознаться, что, с моей точки зрения, деятельность комитета по невмешательству не ослабила опасности европейской войны, а, наоборот, усилила ее.