Как-то, проходя по б[ывшей] Воронцовской улице, на здании кинотеатра взор скользнул по афише, что здесь выступает прибывший из Пятигорска Терский казачий ансамбль. Это было забытое, ушедшее в прошлое зрелище. Канули в прошлое времена, когда, заигрывая с уцелевшими после голода 1933 года казаками, секретарь крайкома Евдокимов[641] до своего ареста и объявления «врагом народа» проводил конные пробеги по Кавказу, устраивая в Пятигорске красочные и живописные дни джигита. Музыка «наурской», лезгинки, кабардинки и др. местных танцев неслась отовсюду, сопровождаемая ритмичным похлопыванием. Да и сам Евдокимов всюду тогда появлялся в казачьей Черкесске. Публика млела от удовольствия, вспоминая воинственные времена покорения Кавказа и пленения Шамиля[642]. Теперь снова произошло неслыханное в истории России событие — немцы-враги водрузили свои штандарты на вершине Эльбруса[643].
Потеряв лишь за первый месяц войны 4 млн. пленными[644], поневоле пришлось думать и Сталину о восполнении армии новыми дивизиями и корпусами. Уже во время битвы за Москву, где особенно отличился командарм 20-й армии А. А. Власов[645] (через полгода за окружение его 2-й ударной армии и сдачу в плен заклейменный как «изменник и предатель родины»[646]), Апанасенко[647] с Дальнего Востока перебросил множество дивизий «пушечного мяса». Ставропольский (Орджоникидзевский еще по названию) край донимал население «добровольнопринудительным» набором в «казачий корпус» Доватора[648]. Возникали казачьи корпуса Белова[649], Плиева[650], Селиванова[651] и др. Многие из «казаков» не всегда знали, с какого бока подойти к ставшему редким древнейшему домашнему животному — коню. Как иронически пели дети, «конница Будённого давно пошла на колбасу»[652]… Трактор повсюду заменил коня, его поголовье пало до рекордно низкого уровня[653], а в угоду Будённому[654] формировались все новые и новые конные соединения. Конница в походе была очень уязвима, легко «засекалась» с воздуха авиацией, во время проводившихся в тылах противника рейдов несла большие потери. Рядом с солдатом конь становился одной из страшных жертв новой войны моторов. Верный друг человека, гибнув массами в артиллерийских, авиационных налетах, лишь своим ужасающим предсмертным, раздирающим слух ржанием мог обратиться к бросившему его человеку, моля выстрелом в ухо прекратить страдания.
Пока смотрел и слушал казачьи пляски и песни, эти горестные мысли не давали покоя! Не скрою: на самый концерт казачьего ансамбля под руководством Ландоги[655] я шел с внутренним чувством, что во мне под впечатлением старинных казачьих песен, танцев пробудятся казачьи чувства, что они в то смутное время укрепят живший издавна во мне казачий дух. Вспоминая затеянные Сталиным лицемерные игры вокруг казачества[656], я только наполнился жгучей скорбью по поводу гибели конского состава «лжеказачьих» частей в войну. Безжалостный к людям, воевавший по принципу «людей не жалеть!»[657], уничтоживший на полях сражений 27 млн. человек[658], можно ли было ждать от него сострадания к коню, тем более к казачьему?! Сам Ландога дорого заплатил за воссоздание казачьего ансамбля: ему дали 10 лет лагерного срока. Но такой же срок дали за выступление в концертах любимцу ставропольской публики артисту оперетты К. Белоусову[659]. Не слишком ли много за пение невинных некогда популярных романсов «Белой акации гроздья душистые»[660]? Но у советских карательных органов никогда ни в чем не было чувства меры! Тот же срок получил и диктор радиостудии Яровский[661] за передачу в оккупацию радиоизвестий немецкого оберкоммандо… Тот же срок получили и агрономы Крайзо[662] за разработку плана посевной 1943 г., хоть и убирали урожай наши колхозы.
На бойком месте, у театра б[ывшего] Меснянкина действовал книжный киоск, где продавались книги. В их числе был карманный словарь немецко-русского языка, знаменитые «Протоколы сионских мудрецов», вышедшие в недрах министерства пропаганды Геббельса, книга воспоминаний Ивана Солоневича[663] «Россия в концлагере» — давняя предшественница «Архипелага ГУЛАГ» А. И. Солженицына[664], повествовавшая о жизни заключенных на Беломорстрое. Обращала внимание и широко разошедшаяся в оккупацию книжка Альбрехта[665] «В подвалах ГПУ». Автор — немец-коммунист — был наркомом лесной промышленности, затем угодил на Воркуту, перед войной освободился и поехал на Украину, где в первые месяцы войны попал из лап ГПУ в руки гестапо. В его одной из первых незаслуженно забытых книг на лагерную тему описывалась жизнь на строительстве шахт Воркуты, массовые расстрелы троцкистов, произведенные Кашкетиным[666], сообщались нормы питания заключенных, рисовалась картина расстрела во дворе Лубянки М. Н. Тухачевского[667] и др. видных военачальников.
Книжка Альбрехта, разошедшаяся на оккупированной территории большим тиражом, первая задолго до других авторов[668] приподняла завесу над тайнами подвалов Лубянки, где томились «смертники» в ожидании расстрела в битком набитых расстрельных камерах. Ей, ей не помешало бы ее переиздать и в наши дни в память того, что по существу она старая знакомая, первая в России открыла в 1941–1942 годах глаза на ужасы застенков ГПУ. Немцы же первыми открыли для показа советские секретные тюрьмы в советских посольствах в Берлине и Париже, сделали предметом обозрения известковые ямы в тюрьмах Ставрополя и Пятигорска, куда бросались тела расстрелянных «врагов народа» в канун бегства чекистов из этих городов, захоронения убитых польских офицеров в Катыни, братские могилы на месте тира в Виннице, где в 1937 году расстреляли тысячи украинских крестьян[669], свезенных со всей области, ужасный подвал в тюрьме г[орода] Ростова-на-Дону, где в здании ГПУ на Садовой ул., д. 33, выстрелом в затылок приводились в исполнение приговоры «тройки» к высшей мере наказания, о которых потом скупо и лицемерно сообщалось родным и близким: «осужден на 10 лет без права переписки». В те годы это была формула расстрела! А из расстрельного подвала, как и с Луны, нечего было ждать писем!
Немцы готовились отпраздновать самый почитаемый ими праздник Рождества Христова (Вайнахт[670]). На имя солдат в Ставрополь шли сотни праздничных посылок. В свою очередь отдел пропаганды выпустил в Ставрополе новогоднюю поздравительную открытку с изображением местной достопримечательности — колокольни Кафедрального собора, которая была видна за 60 км от города и в свое время звонила своим особенным колоколом «густого баса». Снимок колокольни был сделан от танцплощадки в «роще» и фактически стал ее последним изображением. После возвращения «серого кардинала» М. Суслова из Кизляра в Ставрополь, неожиданно за время оккупации переименованного из прежнего г[орода] Ворошиловска, последовало его властное распоряжение — снести намозолившую глаза колокольню — «опиум для народа». Сделано это под фальшивым предлогом, мол-де колокольня может служить ориентиром для налетов на город фашистских самолетов. Но был лишь один такой самолет из Крыма летом 1943 года, который разбрасывал листовки с фотографией ушедшего с немцами б[ывшего] редактора газеты «Утро Кавказа» в мундире капитана РОА Б. Н. Ширяева[671].
