— Ушаков! Здорово, браток!
— Здравствуй, Степан, здравствуй!
— Супротивник мой бывший заявился?
— Как же я тебя до сегодня не видел?
— Я только вчера с губы[21]. Ладно, сейчас-то некогда, вечером поговорим.
После вечерней поверки Егор долго сидел на койке Степана. Казарма тускло освещена висячей лампой, в конце коридора маячит силуэт дневального. Умаявшиеся за день, спят казаки, только Степан тихонько разговаривает с Егором.
— Чего же ты схитрил тогда, помнишь? Сначала сказал мне про Настю, а отобрать ее не дал, убежал от нас.
— Эх, Степан! — Егор глубоко вздохнул и поведал Швалову, как он сам влюбился в Настю с первой встречи и как любит ее теперь.
С этой поры Егор подружился со Степаном, и вечерами подолгу разговаривали они, сидя на койке Степана. Многое узнал Егор от своего друга о порядках, существующих в сотне, о жестокости их командира.
— Это такая сволочь, что хуже уж и быть некуда, — рассказывал Степан про Токмакова. — Казаков он и за людей не считает, замучил всю сотню, на занятиях до того гоняет, что люди с ног валятся. В него уж и стреляли, и кирпичом его навернул в прошлом году Индчжугов, а ему неймется. Летось дневальным я был на конюшне, его черт пригнал ко мне. Вижу, злой, глаза так и горят, придраться не к чему было, а все же нашел причину. «Как фамилия?» — спрашивает. «Швалов, говорю, ваше благородие». — «Покажи своего коня». Я подвожу ему своего Ваську, он платочком провел по нему и, должно быть, запачкал платок. «Это што такое!» — заорал он да как ахнет меня по морде. Едва устоял я на ногах, а обозлился! Так меня и затрясло. Развернулся, хотел дать ему сдачи, да Митька Устюгов помешал, поймал меня за руку, удержал. А он, гад, понял, что дело неладно, сразу подался из конюшни и мне десять нарядов влепил вне очереди. Но я ему, подлюге, припомню эту оплеуху, не будь я Степка, Ванькин сын. Так вот мы и мучаемся с Зубаткой. У нас теперь в наряды очередные почти не ходят, все внеочередники отдуваются, какие проштрафились в чем-нибудь. Он, подлюга, к чему-нибудь да придерется: то честь ему отдал неправильно, то пояс затянул слабо, то ответил не так. Ты остерегайся его, при встрече с ним встань как положено, во фронт, не доходя четыре шага.
— А как их угадаешь? Ведь мерить не будешь.
— Приноровиться надо, а ежели станешь хоть на шаг меньше или больше, сразу наряд схватишь. То же самое честь отдавать, чтоб по всем правилам. Вот в третьей сотне командир — это действительно, не то што наш, собака. Есаул Метелица там, хороший командир, с казаками обходится по-человечески. И вот как оно получается: на занятиях он не гоняет людей, а сотня самая лучшая в полку, на смотрах, на маневрах все призы за третьей сотней остаются.
Еще будучи подростком, Егор знал о тягостях военной службы из рассказов старых казаков, но в действительности она оказалась гораздо тяжелей, чем он предполагал. Особенно трудно приходилось молодым казакам в первый год их службы. На учении, на строевых занятиях их гоняли больше, чем старых, — учить надо молодых, «серых», как их обычно называли старые казаки. В наряды, дневалить в конюшне, в казарме, в караулы опять-таки молодых назначали чаще, нежели старых, — молодые пусть привыкают. А отдавать честь молодые обязаны были не только офицерам, вахмистру и урядникам, но и рядовым старым казакам последнего года службы. Кроме того, среди старых казаков считалось развлечением одурачить молодых, посмеяться, сыграть с ними злую шутку, что испытал Егор на себе на третий же день после зачисления в сотню. Это было сразу же после обеда. Егор только что прилег на койку, когда дневальный начал выкрикивать по списку молодых.
— Живо, живо, серяки! — торопил дневальный. — Пойдете в вахмистерку ложки получать.
Егор вскочил с койки, одернул гимнастерку.
— Господин старый казак, дозвольте спросить.
— Ну!
— При шашке идтить?
— На черта тебе шашка, с кашей воевать? Так пойдете.
Молодых — в сотне их набралось восемнадцать человек — дневальный выстроил двумя шеренгами, у дверей казармы пояснил:
— Вахмистерку знаете? Как выйдете за ворота, тут и есть направо. Твоя как фамилия, ты, чернявый?
— Аргунов, Усть-Уровской станицы.
— Ну, так ты, Аргунов, будешь за старшего. Выйди из строя! Так. Взвод, нале-оп, правое плечо вперед, направление на вахмистерку, шаго-ом арш! Веди их, Аргунов!
Все дружно, с левой ноги топнули, пошли к воротам. Часовой, узнав от Аргунова, куда направлялись серяки, улыбнулся в рыжие усы и пропустил их беспрепятственно.
Приткнувшись одним боком к ограде казармы, вахмистерка представляла собой небольшую избу с трехступенчатым крыльцом в улицу.
Из нее навстречу молодым вышел черноусый казак в шинели, накинутой на плечи.
— Куда это, серяки, — ложки получать?
Аргунов приложил руку к папахе.
— Так точно, господин старый казак.
__ Идите получайте! Все-то не лезьте, по одному. Иди сначала ты, старшой, а вы садитесь пока вон на скамейку, там ить не скоро: надо расписаться, то да се.
В вахмистерке находились человек восемь казаков и урядник Чугуевский. На столе перед ним лежали какие-то бумаги и здоровенная деревянная ложка. Аргунов подошел ближе, козырнул.
— Разрешите получить ложки.
Чугуевский внимательно осмотрел молодого казака, карие глаза его сощурились в улыбке.
— Сколько ложек дать тебе?
Аргунов опешил — оказывается, ложек можно взять сколько захочешь — и, недолго думая, выпалил:
— Три, господин старший урядник.
Пряча улыбку, Чугуевский склонился над столом, тронул рукой черные усики.
— Куда же тебе столько?
— На запас, господин старший урядник, — бойко ответил Аргунов. — В случае, может, сломается али што…
Договорить он не успел. Дюжие руки схватили его сзади, и в ту же минуту он очутился на скамье. Сзади его, запрокидывая на себя, как клещами, крепко держал за руки выше локтей здоровенный казачина Молоков. Двое других прижали к скамье ноги, четвертый расстегнул ему ремень, полушубок, заворотил на грудь гимнастерку, нательную рубаху. Не будучи в силах вырваться, Аргунов, дико вращая глазами, хотел крикнуть, но рот ему зажали папахой. Удар по голому животу ложкой был так силен, что Аргунову показалось, будто ударили его поленом.
— P-раз, два, три.
Красный от обиды и боли, вскочил с лавки Аргунов, когда отпустили державшие его казаки.
— Вы што… сволочи!.. — прерывисто, задыхаясь от злобы, бормотал он, трясущимися руками оправляя гимнастерку. — Я чичас… к вахмистру…
— Но-но! Дура! — прикрикнул на него Молоков. — Подумаешь, беда какая стряслась, шишек ему насадили на брюхо.
— Вить больно!
— Нас ишо не так лупили, по серячеству, да не жаловались.
— Не жаловались.
— На, выпей водочки, эх ты, маменькин сынок!
— Да, маменькин.
— Ладно, иди. Да не сказывай тем, какие не получили ишо, а то тебе же обидно будет.
Аргунов махнул рукой — «черт с вами», вышел.
Ожидавшие его молодые казаки чинно сидели возле ограды, курили.
Егор, бросив в снег недокуренную цигарку, спросил Аргунова:
— Чего так долго?
— Да тут… — буркнул Аргунов, глядя куда-то в сторону, — станишника встретил, ну и заговорился с ним.
Следующим в вахмистерку зашел Феофан Ерзиков, добродушного вида синеглазый старовер. Несмотря на молодость, у него над верхней губой уже пробивались усики, а румяное, пылающее здоровьем лицо обрамлял золотистый пушок бородки.
Чугуевский ответил на приветствие Ерзикова, удивленно поднял на него брови:
— Ого-о, какой ты важнецкий с виду-то!
Ерзиков смущенно переступил с ноги на ногу.
Сидящие у стола и на скамьях казаки покатывались со смеху, глядя, как краснеет он, морщится и отворачивается от табачного дыма.
— Да не пыхай ты на меня этим дымом вонючим, — жалобно упрашивал он курившего трубку Молокова, который нарочно пускал дым в его сторону. — И так накурили, ажно дыхнуть нечем.
