Мать Светы Осокиной тоже была продавщицей. Впрочем, почему «была»? Ведь она молодая — всего тридцать семь; наверное, и сейчас она торгует в том же сельском магазине, переделанном из раскулаченной избы в сельмаг, где на крашеных прилавках и в меченных мухами витринах рядом с фруктовой карамелью, сизым шоколадом, высохшими в ископаемый камень конфетами «Радий» росным светом сияют бутылки с водкой, чернеет обожаемое пьяницами красненькое и стоят пирамидами столь же вечные банки рассольника «з буряками» — кто его покупает и ест, непонятно.
А еще располагались на прилавках рядом с постным маслом, корейкой и сахаром предметы женского и мужского туалета, цинковые корыта, ведра, топоры, кастрюли, майки слишком больших или слишком малых размеров, кофты шерстяные непонятного цвета, пластмассовые игрушки унылого вида, куклы с одинаково вытаращенными лазурными глазами, чугуны и топорища.
Не подумайте, что не бывало в этом сельмаге, особенно с тех пор как село преобразовалось в рабочий поселок, товара ходового и нужного, — был он. Однако потому и называется он «ходовой», что тотчас уходит с прилавка или сразу оказывается под ним и оттуда уж распределяется по кругу бесчисленных знакомых, родни, людей нужных и сильных, спросы-запросы которых мать Светы знала с завидной точностью. Нужен ли был дочке директора метизного завода модный кримплен — он находился: жена председателя поссовета пожелала туфли на платформе — явились туфли; девчонкам из райфо оставлен яркий венгерский шелк, начальнику транспорта того же завода — дорогое зимнее пальто с вязаным воротником. Не было в округе человека хоть сколько-нибудь заметного, кто не ощущал бы благодеяний бойкой продавщицы, и знал ее каждый, как знал и способы торговли, признаваемые, впрочем, без особого ропота, — судить судили, осуждать осуждали, дальше дело не шло.
И так же как дочь Света, мать была хороша собой. Только уж не походила на газель (и Наталью Гончарову), а была во всем попроще, крепче телом, приземистой, и так же ярко, добротно сидела на ней модная городская одежда. За одеждой и модой мать следила всегда, опережая местных модниц, хотела быть молодой и была, вызывая завистливые взгляды бывших подруг и сверстниц, баб, давно уже потерявших всякие намеки на молодость. «И не старится ведь, холера», — судили-рядили, глядя, как Осокина-старшая идет по улице. Юбка с блестящими пуговицами передает всякое движение бедер, сапоги югославские тоже как влиты в толстые ноги, кофточка яркая, ворсистая, как брюшко шмеля, пальто будто шелковое и, хотя расстегнуто, мягко обозначает богатства фигуры, шаль пуховая, самая лучшая, и лицо в ней кажется нежней и моложе — девушка да и только: двадцать пять дать можно. А однажды перед каким-то праздником прошлась она по улице в удивительном костюме: в широких цветных штанах, в накидке с кистями. Как один, оборачивались встречные; бабы, осмелев и осудив всяко цветные штаны, долго еще рядили потом, зачем Маруся испортила такую добрую шаль, вырезав дыру посередине.
И мужа второго (с первым, пьяницей и гулякой, разошлась, когда Светке было всего два года) Мария Андреевна нашла по себе, обстоятельного, деловитого человека постарше, из тех людей, про которых говорят «все в дом» и которые, кажется, всему знают настоящую цену. Таких людей никогда не возьмешь на дурачка, не обманешь, не обведешь вокруг пальца. Работал муж на ближнем к поселку метизном заводе, в транспортном цехе, очень любил свой дом и свою красивую жену, ревновал, следил за каждым шагом; бывало, встречал неожиданно — убедиться, не провожает ли кто, не ждет ли на углу у крашенного охрой магазинного крылечка. И, гордый ее завидной красотой, счастливый ею, не жалел денег на женины наряды, хотя во всем остальном был не то чтобы скуп, но рассудительно рачителен.
Дом у Осокиных, перестроенный и улаженный новым мужем, слыл лучшим в поселке. С каменным низом, с четырьмя окнами городского типа. Все основательно, под серебристым оцинкованным железом: и ворота, и службы, и кирпичный гараж, где стояла с недавних пор гордость хозяина, голубая новейшая «Лада», — все было прочно, к делу, за что ни возьмись. Взять ли дюралевые желоба — вели в луженый бак-цистерну без малого на полтысячи ведер (бак достался по случаю: списали ребята из железнодорожного цеха); взять ли медные узорные скобы ворот (сделали и вынесли ребята из механического); и еще один бак, бассейн для уток (сварили ребята из котельного); взять ли алюминиевые откосы над фундаментом (они не ржавеют), выложенные огнеупором дорожки (не размокают) — все мог достать, добиться, «отоварить», «оприходовать» этот неторопливый, способный человек, всегда добротно, пусть не очень модно одетый. Летом костюм, кепка, плащ или пальто, зимой шапка ондатровая, полушубок — почти дубленка, шелковистый на ощупь, с рыжим пламенем на отвороте. И если б понадобились этому человеку, к примеру, кран-подъемник, грузовик, трактор-тягач, он бы достал и трактор и кран, сделал, оформил — не сам, так «друзья-ребята», такие же ловкие хозяйственные люди. Для них и он «делал» — отпускал, оформлял, придерживал.
Света не была единственной дочерью в семье. Подрастали две девочки сестры-погодки, а отчим все жалел — нет сына. Иногда шутя грозил жене, заказывал со смешком. И хотя никогда отчим не старался обнаружить, что своих дочерей любит больше, чуткая к слову, ко всякой интонации и к ласке падчерица понимала: их любит, ее — только терпит из-за матери, делает вид, что заботится, но уж лучше бы не было такой заботы, когда каждому платью, кофточке, туфлям, подаренным на день рождения и к праздникам, называлась их цена, словно бы для того, чтоб падчерица запоминала, складывала в уме, сколько на нее истрачено. Она росла очень быстро, торопилась взрослеть, а может быть, просто действовала акселерация, о которой теперь так много пишут. Чуть ли не с пятого класса не давали ей проходу поселковые парни; к восьмому Света уже прекрасно умела владеть и властвовать своей красотой. В восьмом, выпускном, молодой учитель математики прямо-таки ни за что выставлял ей четверки — она знала, что на нее смотрят, и знала, как посмотреть в ответ, если нужно.
Закончив восьмилетку, не раздумывая, уехала в город, без труда поступила в торговое училище и уже через год бойко торговала за прилавком кондитерского отдела гастронома. Работа была тяжелая, с вечными очередями нетерпеливых покупателей, все время на ногах, в беготне и поклонах конфетным ящикам. Но чем-то все-таки нравилась ей эта работа, особенно после того, как она попробовала сидеть за кассой, заменяя ушедшую в декретный отпуск толстуху кассиршу. Да, работа за кассой — там все время приходилось считать (и считать точно) чужие деньги — была не для нее. Она с радостью вернулась в отдел, приятный хотя бы тем, что здесь на тебя все время смотрят, подходят, стараются заговорить, ждут твоего ответного взгляда и улыбки, приглашают в кино, назначают свидания, суют записки и приличного вида парни, искатели смазливых личиков, и солдаты с робкими глазами, и стиляги с кудрями ниже плеч, и веселые девочки — «для компании». Даже солидные мужчины, не стесняющиеся при этом своего обручального кольца, даже старички пенсионеры с ласковыми лицами ласковенько расспрашивали про житье-бытье, угощали конфетами, которых она терпеть не могла, приносили цветочки.
Понемногу менялся ее характер. В детские дни неуступчиво-упрямый и своенравный, он лишь сильнее окреп в этой своенравности, стал надменно-жестким, неуживчивым. Она уже научилась смотреть невидящим взглядом, пропускать мимо вопросы, привыкла, что на любую ее грубость мужчины снисходят, улыбаются ей и пытаются отшутиться, и не замечала, как нечто весьма сходное с презрением, с надменной спесивостью все чаще застывало на ее красивом лице, отвердевало, превращалось потихоньку в постоянную маску. Еще в училище пришло умение густо чернить веки, разрисовывать синими и голубыми тенями, в клюковинку сжимать губы, говорить быстро и как бы пренебрежительно-неразборчиво: «Вот еще! Нормально. Что смеяться-то! В порядке!» Не замечала, как язык грубел, все чаще обращался к этим словечкам, заменяющим живое и спокойное слово. И в то же время по-прежнему оставалась она тайно страдающей, никого и никак не могла она найти из тех, кого ждала и кому хотела бы излить свою душу. Может быть, ее нынешний облик накрашенной вертихвостки как раз и отталкивал, отпугивал их, а ей с лихвой доставалось откровенных взглядов, дурацких словечек болтающихся у прилавков пижонов и магазинных парней-грузчиков с руками, не знающими приличий.
