Не найдя звонка, я постучал.
«Без удобств живет, — снова подумал я, прислушиваясь к раздавшимся где-то шагам, и поглядел на высокие серо-светлые корпуса многоэтажек, подступавшие к улице неподалеку. — Неужели за столько лет учительства (ну, как не пятьдесят?) не заслужил он, не заработал благоустроенного жилья?»
Дверь отворила моложавая или даже молодая — не понял я — женщина, очень приятная неуловимой, но притягательной женской статностью: было в ней что-то такое мягко-приветливое, доброе, располагающее к себе во взгляде, фигуре, голосе, походке, в ногах, обутых в теплые, опушенные мехом домашние туфли. «Дочь?» — подумал я, следуя за ней через сени и кухню, но, едва я так подумал, из боковой комнатки выглянула еще одна точно такая же, нет, не женщина, — девочка лет семнадцати, вылитая копия, разве что более совершенная, как бы подтверждающая, что природа не стоит на месте и творит красоту всякий раз неуловимо лучше.
— Познакомьтесь, — сказала женщина. — Наша дочь. Наталья. Попросту Татка.
— Ну мама! Вечно ты меня уменьшаешь! — Девочка улыбнулась, вспыхнула и исчезла, оставив ощущение непонятности и очарования.
Не сумел я ее даже рассмотреть как следует, а очень хорошенькая.
— Яков Никифорович! — позвала женщина. — Гость! Принимай...
Бармалей принял меня в своей довольно просторной комнате, она была одновременно кабинетом, гостиной и библиотекой. Книги занимали здесь две стены и размещались в застекленных полках, фанерованных орехом. Стол стоял посередине, широкий стол, за него не тесно уселось бы и десятеро, еще один стол, письменный, был в углу, возле двух окон во двор-сад. Между окнами в деревянных вазонах росли перистые пальмы — канарский финик и латания, стоял аквариум, весь закрытый по поверхности овальными листьями водяных растений. За стеклом резвились красно-голубые светящиеся рыбки. «Неоны!» — подумал я.
Мне тоже и давно хотелось завести аквариум. Но хороших в магазинах не было, и я откладывал мечту до лета, когда надеялся заняться рыбками по-настоящему. Мечтать о любимом деле, о развлечении тоже большое удовольствие. Иногда это даже приятнее, чем само занятие...
А над аквариумом в корзинках из каких-то корней росли, свешиваясь темно-глянцевыми плетьми, орхидеи. Такие я видел в ботаническом саду, но там они были скучные и пыльные, а здесь они не только росли — цвели белыми и пятнистыми цветами, похожими на стайки присевших бабочек. Орхидеи... Пальмы!
Гудела, позванивала заслонкой печь. В комнате было тепло, чуть влажно, стоял нежный тонкий запах ванили, должно быть, от этих цветов.
— Прямо как в тропиках у вас, — противно и ненатурально сказал я и не своим голосом. — Пальмы... Рыбки... А это ведь орхидеи?
Он усмехнулся. Он опять понял меня, и мой голос, и мое состояние.
— А... Сейчас это называют хобби... Модное слово... Хобби... Слушайте, ну, а хобби ваше? — усмехнулся Бармалей, и мне стало с ним как-то проще. — Растения я, Володя, люблю, вот и все. — Он перешел на свой обычный тон. — Растения — это ведь чудо не меньшее, чем человек, и ничего-то, ничего мы о них не знаем. Так, верхушки... Вот недавно была сенсация. Некий английский ботаник заявил: растения мыслят! Клеточный разум. Они понимают нас, а мы их — нет! На него напустились. Доктора. Академики. «Да не может быть! Да профанация! Да спекуляция!» А надо бы спокойнее, спокойнее... вдумчивее надо, добрее. Ведь и генетику отрицали... А вдруг? Ну, не разум, не подобие человеку, а что-то другое. А? Ведь долго-долго и животным мы отказывали в разуме. Все сводили к инстинктам! И сейчас кое-кто еще за одни рефлексы держится. Что ж? Дарвина в карикатурах обезьяной изображали... Ты садись... Вот сюда... здесь теплее. Так вот... О растениях-то. Привыкли мы их есть, на дрова пилить, ну, вискоза-целлюлоза... А представь: завод, заводище, дым, газ, машины, людей сотни... Продукция — порошочки! Вот хоть эти... — На столе в самом деле были таблетки интенкордина. — А растение — оно тебе без шума, без копоти и без денег создает то же. Сложнейшую химию создают... Это как? И они ведь радоваться умеют, улыбаться, любить. Опрысну орхидеи теплой водой — прямо светятся, смеются... Ну вот... разболтался я, давай-ка рассказывай...
Он сел напротив, но на меня не смотрел, уставил локти на стол. Прошло мое фальшивое возбуждение, и я уже не чувствовал себя стесненно: не ученик и учитель, просто старший и младший, и можно говорить обо всем...
Пока я коротко излагал свои беды, он сидел все так же, охватив усы ладонью по-чумацки, не то что-то соображал, не то слушал меня. Я кончил, а он все сидел так и даже глаза полуприкрыл. Наконец словно очнулся.
— Знаешь, — сказал он, лукаво глянув, — если бы мы в кино снимались... Какая была бы сцена! Старый мудрый учитель наставляет молодого... Классика! Ужас! Чушь это все: и я не мудрец, и ты многое сам понимаешь, и история обыкновенная... Класс тебе подсунули. Попал ты как кур в ощип... Это, друг, закон. Все тот же разумный эгоизм. Он молодой? Молодой. Нервы крепкие? Крепкие! Повезет? Повезет... Пускай его пороху понюхает. А мы поглядим. Мы ведь тоже так начинали. Люди, друг, везде — люди. Но... — зеленоватые, коричневатые глазки ухмыльнулись. — Здесь-то ты и найдешь пользу. Этот класс тебя и вос-пи-тает! Уж поверь. Или сбежишь, или действительно ты — учитель. Видал, как ковбои объезжают лошадей? А ведь и лошадь объезжает ковбоя. То-то...
В темном свете пасмурного дня за окном кружило снежинки. И я глядел на них, обескураженно следя, как они подымаются, летят вниз, мелькают меж голых веток рябины, и по-прежнему сидели там снегири, было видно, как одна, другая птичка тянулась к ягодной кисти, отщипнув ягодку, неспешно мусолила в клюве, роняя в рыхлый снег под окно рубиновую кожицу-скорлупку.
— Нет рецептов, друг мой, — сказал Яков Никифорович. — Нету. Как в тибетской медицине, все зависит от состояния больного: лекарство, доза, способ применения. И я не оракул, не Пифия и не Сократ. Из опыта подскажу, как бы я на твоем месте начал, а дальше — сам доедешь, а может, откажешься, найдешь свое. Сколько, наверное, есть дельных учителей, столько есть и методов. Да, — он ухмыльнулся, — ты не заметил еще, что на всякие курсы, всякие там методобъединения аккуратно ходят или сплошные посредственности — что греха таить, таких в нашем сословии немало, они-то и унизили звание учителя, — или уж самые лучшие. А? Средний учитель избегает методобъединений, ему там ничего не надо, дурак ищет прописей, по которым, не думая, скользит, как по рельсам, умный же ищет не столько новое, сколько то, чтобы утвердиться в своем и пойти дальше прописей. Иногда вопреки... Даже часто вопреки-то умный идет... Вот я бы и начал с себя... Как? С себя — значит с муштры, самодисциплины. Без нее, Володя, не бывает подлинного учителя, и чем дурней, разболтанней достался класс, выше должна быть моя самодисциплина. Должен я стать если не героем, то уж таким образцом, что рот раскрывай, сплетничай, удивляйся, злословь. Да, люди всегда так: позлословят сначала, потом подражать начнут, потом — уважать. Авторитет не сразу растет. Его завоевывают. Что такое авторитет? Прежде всего, по-моему, хозяин слову. Сказал — сделал, обещал — выполнил, назначил срок — пришел минута в минуту. Иранская пословица говорит: «Если у тебя нет врагов, не наживай их невыполненными обещаниями». Видишь, и я вроде бы за поучительство принялся. Нет, не поучаю. Размышляю я... А самое важное — не читать мораль, в позитуру не становиться. Таких не любят. Будь непогрешим, но нигде не подчеркивай своей непогрешимости. И невозможна она. А если уж тебе мораль надо дать, преподнеси ее в виде афоризма. Я так всегда делал. Вот, к примеру, скажу, как бы между прочим: «Знаете ли вы, что такое поступок?» Смотрят: чего это он? «Ну, скажем, кто-то у кого-то рубль взял и не отдал... А поступок — ведь это много... Ведь это очень много! Говорят так: «Посеешь поступок — пожнешь привычку. Посеешь привычку — пожнешь характер. Посеешь характер — пожнешь судьбу...»
