— Давай отдохнем немного! — простонал Охара.

— Ни в одной роте еще никто не вышел из строя, — сказал Кадзи, уставившись на Охару побелевшими глазами. — На тебе теперь двадцать килограммов, а это значит, что на мне сорок! Отдохнем… — передразнил он.

Их обгоняла соседняя рота. Если так идти, к шести не вернуться. И Кадзи тоже будет наказан за то, что выбыл из строя. Так из-за чужой расхлябанности пойдет насмарку все, ради чего он столько дней старался. Эта мысль показалась ему совсем нестерпимой.

Чего бы это ни стоило, надо заставить Охару идти.

— Иди и не думай ни о чем! — И, зайдя за спину Охары, Кадзи подтолкнул его. — Думай, что сзади идет старослужащий солдат. Попробуй только остановись, я тебя угощу пинком… Сегодня решающий день. Если сегодня выйдешь из строя, все пойдет насмарку. И не только у тебя — у меня тоже! Сдался… Трус! Другие могут, значит, и ты должен, ерунда, что не можешь!

Охара тащился молча. Ни стыда, ни самолюбия уже не оставалось. Пройдет марш, не пройдет — все одно. Не простится ему ни один его промах, ни один проступок. А если так, чего зря мучиться? Уж лучше лечь на землю. Так, пожалуй, и для Кадзи удобней…

— Ша-гай! — резко скомандовал Кадзи.

Нестроевой шаг Охары сбивал его, и он сам начал заплетать ногами.

— Брось меня, — умолял Охара, — не могу я тебя подводить, понимаешь, стыдно мне… Бессмысленно все это…

— Так точно, бессмыслица, — рявкнул Кадзи. И Охара подумал, что он и вправду даст ему сейчас пинка. — Все от начала до конца бессмыслица.

Солнце, выглянувшее в разрыве грязно-серых туч, осветило их вспотевшие лица.

Они шли с самой последней ротой. Переваливали сопку, покрытую редким березняком.

— Скоро привал. Прибавь шагу, а то и поесть времени не останется.

Охара слышал только голос Кадзи, слов почти не понимал.

К этому времени уже в каждой роте появились отставшие. Они плелись в хвосте ротной колонны, потом, дав себя обогнать идущим сзади, постепенно сбились все вместе.

Неустанно подгоняемый Кадзи, Охара старался из последних сил. Но когда они поравнялись с лежавшим на траве солдатом, Охара вдруг сбавил шаг и с внезапностью, ошеломившей Кадзи, бросился на траву рядом.

— Все, больше не могу, — прохрипел он. — Брось. Не могу. Понимаешь?

Кадзи попытался поднять его, не безуспешно. Даже поставил на ноги, ухватив под мышки, но Охара снова сполз на траву.

— Хоть раз докажи, что ты мужчина! — неистово тянул его Кадзи.

Охара качал головой.

— Ну, Охара, потерпи еще немного. Пошли. Как догоним свою роту, заберем у тебя всю выкладку, понесем все вместе. Ну давай, поднажми. Недолго терпеть осталось…

Охара не двигался.

Мутные глаза Охары за стеклами очков были обращены к небу.

— Ну, как хочешь! — заорал Кадзи. — Такие, как ты, даже жалости не заслуживают! Ну и пропадай!

Кадзи почувствовал, что становится другим человеком. Наконец-то он сам но себе, наконец-то он вздохнет свободно. Кадзи стал поспешно освобождаться от выкладки Охары.

— Ну, я пошел.

Охара лежал, закрыв глаза, весь погрузившись в небытие. Его руки и ноги были безвольно брошены на траву.

Кадзи смерил его взглядом, всю нелепо распластанную по земле фигуру.

— Ну, я пошел, Охара.

Охара чуть кивнул.

Кадзи зашагал. Остановился, обернулся. Нет, не Кадзи бросил Охару. Охара бросил самого себя. Он старался думать так. Он сделал все, что было в его силах. Разве нет? Сделал даже больше, чем было в его силах. «Можешь проклинать меня, — сказал он мысленно Охаре, — ты сам спасовал на полпути. А я буду бороться до конца».

Кадзи бросился догонять свою роту.

Солнце еще стояло высоко, обжигало пыльным горячим дыханием, смеялось в лицо жалким человечкам в шинелях над их непонятными земными муками. Если бы это была дорога домой, каждый шел бы, озаренный мечтой о женщине или детях, видел бы их манящие руки, слышал бы их голоса. И Охара, возможно, не выбыл бы из строя…

Рота Кадзи ушла на километр вперед. Если уж он бросил Охару, то непременно должен догнать ее. Не останавливаясь, он должен шагать, шагать к своей бессмысленной цели.

32

Из двадцати новобранцев в третьем взводе семь показали отличные результаты, девять — удовлетворительные, четверо выбыли из строя. Из них трое, отдав выкладку, кое-как добрели сами, и только Охару пришлось подбирать. Старослужащие солдаты, поздравив новобранцев-отличников с окончанием курса боевой подготовки, приготовили им умыться, почистили и сложили амуницию. Отличникам разрешили спать до вечерней поверки. Конечно, не официально, просто старослужащие так решили, взяв ответственность на себя.

«Удовлетворительных» встретили без поздравлений.

Гвоздем вечера была встреча «выбывших из строя».

Старослужащие поджидали их у входа и обливали водой из ведра для мытья ног. Это называлось «дать нашатыря понюхать». Затем их заставляли убрать за собой, а заодно вымыть пол в коридоре. Чтобы они поняли, что вернулись не отдыхать, а держать ответ.

Все четверо должны были получить по пощечине от каждого солдата взвода. У старослужащих это получалось очень слаженно даже без всяких репетиций. Первую пощечину дает ближайший к двери старослужащий, отсылая провинившегося к своему товарищу. Тот дает такого тумака, что жертва, сделав поворот кругом, летит к следующему старослужащему, от него — дальше… И кажется, будто несчастный сам бежит навстречу ударам.

Затем им дали время снять, вычистить и убрать обмундирование и снова скомандовали построение.

— Кимура, ты отправишься с донесением в штаб дивизии на велосипеде.

Кимура, бывший учитель гимназии, встал между двумя столами, оперся на них, и так, на весу, стал «крутить педали», изображая велосипед.

— Видишь, сопка, которую ты не одолел и подвел весь взвод, крепче нажимай!

— Начальство идет, отдай честь!

Кимура должен поставить ноги на пол и, отдав честь, назвать свой чин, имя, фамилию, а также доложить о цели поездки.

— Цель поездки? — робко спрашивает он. — Доложить о том, что выбыл из строя?

— Дурак! Его превосходительство командир дивизии ждет тебя не дождется, езжай быстрее!

И Кимура, обливаясь холодным потом, снова крутит в воздухе педали.

— Мори, — куражатся старослужащие, — изобрази переход через Соловьиную долину.

Бывший мелкий чиновник Мори ползет под одной койкой, прыгает через следующую и снова ныряет под койку. Каждый раз, как его голова высовывается из-под соломенного матраца, он должен свистеть, подражая соловью.

— Саса, ты цикада! Изображай!

Саса, сорокалетний оптимист, снискавший сальными анекдотами любовь старослужащих и истово веривший, что это в дополнении с талисманом из волос жены оградит его от всех бед, под конец марша выбыл из строя. Били его не всерьез, а так, больше для виду — может, благодаря талисману. Сейчас он обхватив руками печную трубу, жалобно пиликал цикадой. Ёсида, молчавший все это время и лишь изредка хмыкавший, — особенно насмешило его надтреснутое треньканье этой плешивой цикады, этого Сасы, — обдумывал, как бы расправиться с последней жертвой — с Охарой. Ему вдруг захотелось, чтобы Охара проделал то, что однажды выпало на долю ему самому еще в его бытность новобранцем, когда Ёсида не смог ответить на какой-то вопрос из устава внутренней службы.

По приказу Ёсиды Охара встал перед пирамидой для винтовок.

— Кто выбывает из строя на марше, кого в казарму под ручку ведут, тот не мужчина. Ты, верно, баба, Охара, а не мужик. По тебе и занятие: просунь-ка голову в пирамиду и зазывай клиентов. Ну, повторяй: «Эй, браток, загляни! Не побрезгуй, щеголь, казарменной шлюхой…»

Лицо Охары стало изжелта-белым, как воск. Он ждал кулачной расправы и был готов к ней. Но это…

— Ну, давай начинай, — приказал Ёсида. — Кто же будет первым клиентом Охары? Вот потеха!

Охара послушно протиснул усталое лицо в промежуток между двумя винтовками. Получилось, будто он и впрямь выглядывает в решетчатое оконце, какие бывают в публичных домах.