Кадзи подумал, что сейчас ему никак нельзя получать освобождение. В обычное время это предел мечты. Но только не сейчас. Получить освобождение после свидания с женой — значит выставить себя на смех. Терпеть насмешки, видеть, как они скалят зубы…

Врач отпустил его, предупредив, что горло надо беречь.

Кадзи поднялся и поклонился. Какой толк от предупреждений? Ведь теперь старослужащие станут на каждых занятиях но штыковому бою метить ему в горло.

Исигуро даже высказал Кадзи притворное участие.

— Доложу командиру роты о твоем ранении. А также с том, что ты не взял освобождения и остался в строю.

Кадзи и не думал верить этому фальшивому сочувствию Просто Сога — давнишний соперник Исигуро, и если капитану доложить под настроение, что от его удара придется списывать новобранца в инвалидную команду, Соге нечего надеяться на повышение…

27

Зима, полгода терзавшая землю, отступала. В степь пришло солнце. У подножья сопки зима задержалась дольше всего, но и оттуда ей пришлось убраться. С весной низменность превратилась в болото, она лежала, словно труп зимы, разбухший и черный.

Чем ближе к границе, тем болотистее почва. Над трясиной — бугорки земли, поросшие травой. Кочка и кругом вода. Провалишься — поминай, как звали. Ступать можно только с кочки на кочку. Если б всюду так, можно было бы поручить охрану границы этому природному заслону и распустить сторожевые отряды. Но в том-то и дело, что очень уж здесь разнообразный и хлопотливый рельеф. В иных местах болота пересечены, словно дамбами, пластами твердого грунта.

На них и проводились тактические учения на местности, близилась инспекция, и Хасидани усердствовал, гонял людей до седьмого пота.

— Послеобеденные учения отменяются, — объявил Хасидани переждав восторженный рев, докончил: — После обеда — проверка оружия. Замечу грязь — плохо будет! После ужина — энные учения. Отработаем охранение зоны между сторожевыми постами с последующим переходом к ведению боя в условиях ограниченной видимости. Так что удовольствий хоть отбавляй. Разойдись!

Хасидани принес из канцелярии письма.

— Охара, Кадзи, Ямагути…

Кадзи с тихой улыбкой посмотрел на конверт, но распечатывать не стал, спрятал во внутренний карман кителя. Саса попросил:

— Прочитай! Верно, от жены.

Кадзи рассмеялся и покачал головой.

— Нет, сейчас не стану. Буду носить на груди, пока хватит терпения.

— Твоя жена, Кадзи, хорошая женщина. Обязательно раз в неделю пришлет весточку, интересуется, значит. А моя лежебока неизвестно что поделывает.

— У тебя ж есть талисман, — пошутил Кадзи.

Толкнув в бок соседа, молодого новобранца, Саса сказал:

— Складная у него баба, у-ух! Ты не сердись, Кадзи, я ведь хвалю.

Ямагути вертел письмо с кислой миной. Вопреки ожиданиям, это оказалось извещением из ломбарда, сообщавшим о пропаже заклада за невыкупом. Кто-то из приятелей без ведома семьи заложил его костюм в ломбард и не удосужился выкупить. Черт с ним с костюмом, когда он еще его наденет, но обидно, что те, на воле, позволяют себе все, что заблагорассудится.

Охара ушел читать письмо к окну.

«Я получила письмо от жены вашего товарища, — писала ему жена, — в котором говорится, что в вашем предыдущем послании вы писали не то, что думали. Каковы же ваши истинные намерения? Впрочем, суть не в этом. От вашего предыдущего письма матушка пришла в восторг. Если б вы были здесь, я бы все стерпела, даже ее непомерную гордыню. Но сейчас я не могу себе позволить такой роскоши. Ваша матушка забрала хозяйство в свои руки, я ни гроша не могу потратить по своему усмотрению. Она мать и до вашего возвращения будет заправлять в доме сама. Разве так говорят невестке, жене единственного сына? Она считает меня транжирой, я не имею права ничего купить, даже детям. Твердит, что это роскошь, что я самоуправствую ей назло, договаривается до того, что, мол, неизвестно, чем я занимаюсь за ее спиной… Вы слабый, добрый, верный сыновнему долгу человек, вы беспокоитесь о матери и настаиваете, чтобы я не бросала ее. Но, простите, после долгих размышлений я вынуждена поступить по-иному. Сегодня я была в фирме, где вы служили, и попросила половину вашего жалованья выдавать мне. Завтра я забираю детей и ухожу из вашего дома. На половину вашего жалованья прожить нельзя, и мне придется заняться каким-нибудь рукоделием. Обещаю вам заботиться о детях до вашего приезда. Простите, что оставляю вашу матушку. Признаться, мне ее совсем не жалко. Злобная, вздорная старуха, — она заслужила одинокую старость! Слезы не пролью, когда она умрет, потому что уже наплакалась из-за нее при жизни!..»

В маленькой вселенной, составлявшей мир Охары, наступил полный мрак. Он машинально разобрал и почистил затвор. Потом по ошибке взял затвор Кубо, лежавший рядом, и сунул в свой карабин. Затвор не шел, Охара стал толкать его силой.

— Неправильно собрал, — высказал предположение Кадзи.

Охара с натугой рванул затвор назад, и тут случилось непоправимое: обломилась затворная задержка. Охара похолодел. За вмятину на ножнах штыка каким мордобоем угощают, а тут винтовку лишил жизни! Господи, что будет!?

— Ну, вот и обломал, куда только твои глаза глядели? — посочувствовал Кубо, но когда увидел, что это его затвор, даже в лице изменился.

— Ну, что теперь делать прикажешь? Гад проклятый! Делать-то что? Моя же винтовка!

Он развернулся и хватил Охару по лицу.

— Из-за тебя я должен писать объяснение военному министру! Из-за тебя меня по морде бить будут, с винтовкой на караул поставят! У-у, сволочь!

Охара свалился на пол. Закрыв лицо руками, он молча сносил пинки вконец взбесившегося Кубо.

Кадзи ждал, что кто-нибудь вмешается, но никто, по-видимому, не хотел ссориться с Кубо, который был на хорошем счету у старослужащих и ладил с однокашниками-новобранцами.

— Хватит, пожалуй, Кубо, — наконец не выдержал Кадзи. — Битье тут не поможет. Винтовку этим не исправишь. Прости его.

Кубо повернулся к Кадзи. Он ждал его вмешательства.

— А если не желаю, тогда что?

— Ну бей, пока рука не отсохнет, — резко сказал Кадзи.

— А ты не лезь не в свое дело, а то и тебе не поздоровится! Все знают, что ты красный!

— Ну и что из этого?

— А то, что тебя здесь никто терпеть не может!

Кадзи хотелось видеть глаза остальных. Он повернул голову тут же пошатнулся от звонкой, обидной пощечины.

Кадзи сделал шаг к нему, его трясло от гнева. Сопляк, мальчишка на побегушках! Кадзи смертельно хотелось дать ему пинка. Расстояние как раз подходящее. Такие вот типы и превращаются в Ёсиду, Сибату или Банная… Он сейчас даст ему пинка.

— Яматохиса, держи этого дурака! — с трудом подавляя себя, прохрипел Кадзи.

— Кубо, беру на себя! — с винтовкой наперевес Яматохиса встал между ними.

Все смотрели на дверь кабинета взводного командира, опасаясь, что она откроется. Дверь действительно открылась, вошел Хасидани. Выслушав Яматохису, он повернулся к Охаре.

— Ты отброс, ты позор армии! Мне бы не хотелось вспоминать устаревшие наказания, но на тебя, видно, ничто другое не подействует. На месте, где стоишь, винтовку на караул! — скомандовал он. — На два часа! И повторяй: «Ваше степенство, пехотная винтовка системы девяносто девять, рядовой второго разряда Охара из-за своего разгильдяйства повредил вашу затворную задержку. Никогда, даже если солнце взойдет с запада, я не допущу впредь такой оплошности, потому прошу простить меня. Смиренно прошу прощения». Понял? И повторяй всякий раз, как кто-либо входит в комнату! А после доложишь о порче винтовки унтер-офицеру Соге. О результатах сообщишь мне. Только и знаешь, что марать честь взвода! Ничего, сегодня тебя взгреют! А вы посматривайте за ним, ясно?

Затем, обернувшись, Хасидани поискал глазами Кубо. Тот спрятался за спину Таноуэ.

— Кубо, если у тебя на глазах могут взять твой затвор, то и штаны как-нибудь снимут! Олух! Еще на действительной служить хочешь.