К нему подошел Охара: что, если он отлучится в уборную?

Сирако набросился на него.

— Не валяй дурака! Вдруг дежурный офицер пройдет, тогда что?

— Скажи, что я обхожу казарму снаружи.

— Ну, как хочешь! Отвечать-то будешь ты, мне какое дело.

Охара передумал, не пошел. Он встал у входа, поодаль от Сирако, лицом к открытой двери. Тьма стояла непроглядная. Эта бездонная, без единой звездочки, черная ночь рождала ощущение абсолютной пустоты и какой-то отрешенности, она одновременно и вырисовывала и стушевывала человеческое я. Охара стоял лицом к ночи. И вдруг ему неодолимо захотелось уйти по черной дороге в неизвестность и идти долго-долго, пока не растворишься в темноте. Сейчас ноги несли бы его сколько угодно. Он мог бы пройти десятки километров, врезаясь во мрак. Какое это блаженство — остаться наконец одному! Отдохнуть от неусыпных глаз, от бесконечных замечаний. Никто не будет заставлять его уподобляться уличной девке, и ссора двух глупых женщин перестанет терзать его. С каждым шагом он будет отдаляться от тревоги. Ни сознание долга, ни любовь к семье не спасают солдата от отчаянья. Все бросить и все забыть… Скинуть тысячетонную ношу…

И у ночи есть конец. Не успеет Охара протащить свое изможденное тело и десяток километров, как станет светать. Да и не только это. Сирако гораздо раньше доложит о его исчезновении дежурному офицеру. Снарядят погоню. И десяток мужчин с крепкими, как у Кадзи, ногами загонят его насмерть. Девяносто девять шансов из ста, что его поймают. А если нет, то девяносто девять сотых из оставшегося одного, что он завязнет в болоте. Охара представил, как он медленно погружается в зловонную трясину. Нет, лучше уж все разом кончить.

Охара вспомнил новобранца, который повесился в конюшне. Он с ним два сапога пара, с этим неудачником, мочившимся в постель, — такой же слабый и безвольный. Разумеется, будь у того солдата хоть капелька надежды, он никогда не решился бы на такое. То же и у него. Для чего жить, разве хоть одна звезда светит ему? Только мрак, непроглядный мрак да бесплотные миражи… Война, конечно, кончится не скоро, и их непременно пошлют на фронт. А там смерть. Первый такой поход, и он, как дважды два, выйдет из строя. Заболеет, загнется от голода или просто угодит под вражескую пулю. Как ни крути, везде смерть. Все ему враги — снаряды, старшие по чину, однокашники… Все они существуют на свете только для того, чтобы взять на измор Охару. Пощечины, ругань, бег четыре километра. Стойка на руках. Ужимки уличной девки. А потом и вовсе конец — или пуля настигнет, или танком раздавит, или пулемет прошьет…

Все равно смерть. Ни малейшей надежды. Лучше покончить разом.

Охара вздрогнул. Не от страха, он не боялся. Человечество ополчилось на него, он почувствовал это в армии, на воле было не так, там он жил лучше многих, а здесь сразу провалился в трясину отчаянья.

К нему подошел Сирако.

— Я пойду с обходом, стой здесь.

Не глядя на него, Охара кивнул.

— Смотри в оба, ненароком старослужащий или унтер по нужде протопает.

Охара снова кивнул. Но как только Сирако скрылся, шагнул в темноту и помчался к уборной.

Ни звука. На цыпочках Охара пробрался в тесный чуланчик, где хранились лопаты, лом и щетки. Прислонив винтовку к стене, нагнулся и просунул пальцы в щель между досками пола. Пошарил. Ничего. Подумал, оторвал доску. Резкий скрип испугал его. Затаив дыхание, Охара замер, выжидая. Потом снова просунул руку под оторванную доску. Теперь у него на ладони лежал патрон, найденный в березовой роще. Охара со вздохом посмотрел на него.

Охара приговорил себя к смерти, подобрав этот патрон. Тирания начальства, бесконечные издевки товарищей или собственная беспомощность привели его к этой горькой минуте — это теперь не важно. Ясно одно: он избрал смерть. Некоторые полагают, что умереть очень просто, нужна лишь решимость. Ложь! Человеку, оглушенному водопадом несчастий, раздавленному и обездоленному, совершенно не по плечу такое.

Охара зарядил винтовку. Какая ирония судьбы! Это будет его первое попадание. Он приставил дуло к подбородку. Это будет первое и последнее попадание Охары. Он выломал прут из бамбукового веника. Пропустив его через предохранительную скобу, положил на спусковой крючок. Теперь надо только надавить ногой.

Охара дрожал. Неожиданно на него нахлынул страх, страх перед неизвестностью, перед вечным ничто. А вместе со страхом — злорадство: какой бы жестокой, слаженной машиной ни была армия, она не может запретить загнанному солдату 2-го разряда покончить с собой. Нет абсолютных приказов, и сама власть весьма относительна.

Охара поправил ногой прут. Пора, не то страх восторжествует над жаждой мести. Сейчас крохотный винтик армейской машины — малодушный и храбрый новобранец Охара отойдет в вечность. Конечно, мать родила его не для того, чтобы он кончил свои дни в нужнике, но ее слепая любовь была одной из причин. Жена? Она хорошо относилась к нему. Но это она однажды ночью загнала любимого мужа в этот чулан в угол уборной и прикончила его. Армия заставила Охару окончательно извериться в себе, потерять всякий интерес к жизни, а после самоубийства объявят его преступником или чем-нибудь похуже. «Таким, как ты, лучше сразу сдохнуть!» «Слушай-ка, браток, загляни…» Больше над ним никто не сможет издеваться. Солдат 2-го разряда Охара обретает вечное блаженство. Давай нажимай!

Облокотившись о дощатую стену, Охара устало сомкнул веки. Ни о чем не думать. Нажать — и все. Сосчитать до трех и нажать. Раз, два, три. Он нажал ногой на прут.

Прут согнулся. Охара нажал еще раз, еще — выстрела не последовало. Он покрылся холодным потом. Ведь, кажется, все по правилам. Нет, разве у него может что-нибудь получиться по правилам!

Охара давил на прут беспрерывно, в слепом ожесточении, но он только пружинил. И тогда Охара затосковал. Томиэ, ты знаешь, чем я занят сейчас? Тебе не почувствовать моего унижения, да и незачем тебе знать об этом. Ты оставила мой дом, но я на тебя не в обиде. И ты тоже не сердись. Прости меня, Томиэ. Но больше я не могу терпеть. Одно я приемлю с радостью — смерть. Я по горло сыт жизнью. Так что забудь меня. И мать пусть угасает в одиночестве. Не спрашивайте, почему я наложил на себя руки… Я так хотел, чтобы вы встретили меня вместе, только и жил этим…

Спусковой крючок не поддавался. Злосчастный прут пружинил. Господи, до чего я никчемная тварь! Даже убить себя я то не могу. А что будет, если меня накроют? Или кончай, или отложи винтовку!..

Сирако вернулся на пост. Охары не было. Он начал беспокоиться. Скоро смена. Может, этот олух заснул в уборной?

…Охара решил, что судьба не хочет его смерти. И тогда ему самому расхотелось умирать. Ведь это никогда не поздно, не обязательно идти на это здесь, сейчас. Можно завтра или еще когда-нибудь. Пока у него есть патрон, он хозяин собственной жизни и смерти. Он не сумел выстрелить — значит, это провидение. Все было решено помимо его воли. Отрывая тело от стены, он, сам того не желая, перенес всю тяжесть на ногу…

Сирако совсем собрался идти будить этого олуха, когда с той стороны раздался выстрел.

35

На сыром пустыре за казармой лежал Охара, покрытый рогожей.

— Мертвого солдата не поставить по стойке «смирно»! — сказал Саса.

Кадзи только мотнул головой, уставившись на торчащие из-под рогожи ноги Охары. Под носками они, верно, посинели, подумал он.

— Хотя бы после смерти по-человечески… — В душе Сасы боролись жалость и страх.

Самоубийцы в армии хуже преступников. Они расшатывают самые ее основы, а следовательно, это враги отечества. Опаснее дезертиров. С их трупами обращаются без воинских почестей. Завтра останки Охары обольют керосином и сожгут. Разумеется, родные не успеют прибыть, да и ротный командир не разрешит свидания. Армия отвернется от родственников самоубийцы.

Кадзи молча стоял над трупом. Его все беспокоили ноги Охары. Они из-под рогожи молили Кадзи потребовать ответа за случившееся. И Кадзи мучился от того, что не мог доказать даже себе самому свою непричастность к смерти Охары. Теперь он уже не считал, что во время похода сделал для Охары все, что мог. Теперь он упрекал себя, что не выполнил по отношению к товарищу своего долга. Тяжесть, которая сейчас обрушилась на плечи Кадзи, была куда тяжелей двойной походной выкладки…