Родион останавливается. Он представляет себе реакцию зала и, подумав, решает отмести главный контраргумент.
«Это — редкое и необычное положение адвоката. И, естественно, может возникнуть вопрос: а вправе ли защитник действовать против своего подзащитного?
Закон дает ясный ответ. Да, вправе, если это отвечает действительным интересам подзащитного. Статья 51 Уголовно-процессуального кодекса обязывает адвоката использовать все средства и способы защиты в целях выяснения обстоятельств, оправдывающих обвиняемого.
Самооговор подсудимого — это не его личное дело. Обществу не безразлично, кто понесет ответственность за совершенное преступление. Закон требует, чтобы каждый, совершивший преступление, был подвергнут справедливому наказанию и ни один невиновный не был привлечен к уголовной ответственности и осужден...»
Раздается звонок. Родион не сразу соображает: телефон. Бог с ним. Не до него. Телефон продолжал трезвонить. Не выдержав, Родион берет трубку.
— Ты получил мою записку? — Голос Ларисы привычно агрессивен.
— Возможно.
— Значит, получил. — Она переводит дух. — Трудно, что ли, было позвонить?
Он морщится. Как не вовремя!
— Мы уже все выяснили, — силится он побороть раздражение. — Извини, у меня ни минуты.
— Ни минуты? — перебивает она. — Чем же ты так занят?
— Пишу речь.
— Вот как, — угрожающе воркует ее голос. — И только?
Он молчит. Господи, ведь он сам поддерживал этот напор страстей, утомительно-высокую ноту ее монологов.
— Не только, — сдерживается он.
— Хорошо, что ты еще врать не научился, — продолжает она, — хотя и это не за горами... Ты прекрасно знаешь, что не вывернешься и мне все известно.
— Что известно?
— Что твоя машина весь вечер отсутствовала и видели ее совсем в другом месте.
— Значит, взялась за прежнее?
— Думаешь, так легко избавиться от меня? — не слушая, продолжает она. — Между прочим, я тоже занята. Еще не сдан отчет по конференции. И вообще это неинтеллигентно не отвечать на записки... Скажи, почему я должна убивать на ожидание весь вечер?
— Прошу тебя, — перебивает он, — не жди ты ничего. У меня башка трещит.
— Ах, вот как! — звенит ее голос. — Я и не знала, что музыка тебя так утомляет. Может, ты с ней еще и выпил?
— Прекрати сейчас же! — орет он, срываясь. — Не мешай мне работать!
— Буду, буду мешать, — звенит ее голос, — сегодня, сию минуту ты выслушаешь, что я о тебе думаю. — Она употребляет несколько сильных прилагательных. — Думаешь, если другие считают, что ты известный защитник, то тебе все списывается? Нет, дружок. Я-то вижу, что все это показуха, фальшь! Тебе до другого человека нет никакого дела. Твой махровый эгоизм прикрывается высокопарными словами о гуманности...
Он бросает трубку. Сегодня его нервная система к этому не приспособлена. Через пять минут она позвонит, будет извиняться, говорить: «Что взять с женщины, которая издергана любовью». Она издергана самолюбием, а не любовью.
Он открывает дверь на балкон. На улице сыро и безветренно. Сквозь рубаху сразу же пробирает холод. Он возвращается в комнату, еще раз перечитывает написанное. Необходимо ярче выразить о б щ у ю идею. Почему важно именно в нравственном смысле опровергнуть ложные показания преступника?
Он ходит по комнате минуту, две, потом набирает номер. Уже набрав, смотрит на часы — пять минут двенадцатого. Не очень-то удобно. Идиотски колотится сердце.
— Да, — ответила она тихо.
— Ты не спишь? — глупо спрашивает он.
— Нет, пришла недавно.
— Концерт так поздно кончился?
— Прошлась пешком, вечер хороший.
— Когда я тебя увижу? — спросил он.
Она помолчала.
— Это зависит не от меня.
— От кого же? — Он до смерти испугался. Сейчас — все, конец.
Она еще помолчала.
— От тебя, — сказала она.
Ему показалось, что она издевается. Но она ждала, и он оторопел. Потом вдруг понял. Бог ты мой, это же всегда в ней было потрясающе! Беспощадная искренность. Без всякого там выламывания, цирка...
— Наташка! — завопил он. — Ты великий человек! Нет, ты просто... даже не знаешь, какая ты! Почему ты не поставила меня на место? Не сказала: катись, мол, ко всем чертям, сам твой голос мне отвратителен? Почему, а?
Она засмеялась:
— Не знаю. Наверное, просто не могу.
— У меня есть предложение! — заорал он. — Значит, так. Я завожу машину и еду к тебе. Ты в это время спускаешься вниз. Садишься в «Жигули» 63-37. Мы едем ко мне. Затем, затем... — он приостановился, — ты готовишь ужин, мы ужинаем... Потом я доканчиваю работу, а ты... ты сидишь рядом на диване и читаешь великолепный детектив Жапризо под названием «Ловушка для Золушки», у меня даже подсудимый один просил. А затем? Затем ты читаешь мою речь и даешь оценку, понятно?
— Понятно, — усмехнулась она.
— Я сказал что-нибудь не то? — снова испугался он.
— Нет, нет, — засмеялась она, — ты сказал именно то, что должен был сказать.
Родион кладет трубку. Все еще не веря в то, что произошло, он включает магнитофон на всю катушку и, преодолевая боль в спине, начинает выделывать ногами козлиные па, потом, задохнувшись, выключает маг.
— Наташка! Наташка! — орет он, шалея. — Ты помнишь наши встречи... на берегу-у-у!
Когда он немного успокаивается, он вспоминает о защитительной речи... На чем же он остановился? Важна общая идея... восстановление справедливости в каждом случае... в каждом преступлении... Нет, не получится сегодня... А надо.
Он садится к секретеру, заставляя себя думать, затем, немного погодя, записывает:
«Требование закона: «Ни один невиновный не может быть осужден неправильно» — отражает неразрывную связь интересов общества с интересами личности».
Родион останавливается, потом добавляет:
«Каждое зло, каждая несправедливость в отношении о т д е л ь н о г о человека нарушает п р а в и л ь н у ю с в я з ь между человеком и обществом, воздвигает между ними стену, а значит, и вредит как интересам личности, так и общества в целом».
Перечитав это и выделив главное, Родион останавливается в раздумье. Все правильно, но звучит крайне казенно, неубедительно. Продолжать не имеет смысла.
Он переодевается, ставит на стол два прибора, бутылку вина. Затем, заглянув на часы, набирает номер Олега.
— Извини, не разбудил? — шепчет он в трубку. — Можешь завтра вечером заскочить ко мне?.. Ага, я так и знал. А когда? Ну ладно, ладно, бог с тобой, позвони утром.
Еще раз он внимательно осматривает комнату, расставляет все по местам. Потом заводит машину и едет за Наташей.
На рассвете, часов в шесть, Родион тихо пробирается на кухню. В квартире стоит запах «Шипра», сигарет, соединившийся с едва уловимым запахом душистого мыла и жасмина. Он зажмуривается от забытого ощущения ее присутствия. Наскоро перехватив сосисок с бутербродом, проходит в кабинет. Минуту сидит у секретера, боясь стряхнуть с себя блаженное оцепенение, потом пробегает вчерашнее начало защитительной речи. Переписывает одну фразу, другую, постепенно полемика с Тихонькиным захватывает его, и вот он уже катает страницу за страницей:
«Свои показания Михаил начинает с рассказа о том, как он сидел в переполненном клубе, где в этот воскресный вечер шла кинокартина «Кавказская пленница». В левом кармане, уверяет подсудимый, он сжимал раскрытый охотничий нож, в правый рукав пальто был вложен сапожный нож. Зачем он пришел в клуб с ножами, почему держал их в руках — на эти вопросы он ответить не смог».
Дальше на трех страницах шло изложение происшедшего в кино, которое заканчивалось так:
«Тихонькин уверяет, что после того, как весь этот вихрь погони скрылся из виду, он-де вырвался из рук матери и побежал за ребятами. Эта часть объяснения моего подзащитного — от момента, когда между ним и Шаталовым произошла перебранка, и до того момента, как Михаил вырвался от матери, — подтверждена многими очевидцами и сомнений не вызывает».
