Он смотрит на судью, который зябко поеживается, на полную гладко зачесанную женщину — народного заседателя — и думает, как много перевидели они в этих стенах, как много задали себе вопросов, которыми он впервые задается.

— Почему вы не говорите о том, что произошло перед вашей дракой? — слышит Олег голос Родиона. — Я настаиваю на вашем ответе, подсудимый.

— Не помню... — невнятно бормочет Рахманинов, — мы заспорили...

— Постарайтесь вспомнить. — Судья откидывается на стуле, показывая, что не собирается торопиться. — Вы утверждаете, — начинает он листать дело, — что машина здесь ни при чем. Что же явилось сигналом к драке?

— Не помню, — опускает голову Рахманинов.

— Постараюсь вам напомнить. Вы говорили, что Мурадов еще не въехал в гараж, когда вы настойчиво потребовали у него машину. Затем вы стали «открывать силой дверцу». Он-де замахнулся на вас ломом, вы отскочили к воротам, но он все равно въехал в гараж. Дверца зацепилась, «в гараже Мурадов сам выскочил из машины». Цитирую ваши показания на последнем допросе. Ссора продолжалась в гараже. Вы подтверждаете это?

— Да.

— Разрешите вопрос? — просит Сбруев. — Мотор у машины в это время работал или был заглушен?

— Работал.

— Значит, чтобы выехать, вам оставалось только сесть в машину и включить передачу? — уточняет Родион.

— Да.

— Почему вы продолжали избиение Мурадова, когда путь уже был свободен?

— Не знаю... Был спор.

— Подсудимый, — бросает со своего места прокурор, — вы отрицаете, что поводом к зверскому избиению Мурадова послужило желание воспользоваться машиной. Значит, можно понять вас так, что вы наносили удары человеку исключительно с целью причинить ему особые мучения?

— Не буду я отвечать, — отворачивается Рахманинов, чтобы не видно было, как сильно дергается его губа. — Не делайте из меня садиста, гражданин прокурор.

— Прекратите полемику! — обрывает судья. — Здесь только суд вправе решать, правомерны ли вопросы обвинения. Никто из вас ничего не делает, Рахманинов. Снова я призываю вас вспомнить, по какой причине началось зверское избиение человека, который уже не мог вам мешать? Какие мотивы были у вас?

— Виноват, — понуро говорит Рахманинов, — плохо помню. Сейчас уже трудно представить... — Он еле ворочает языком, ему хочется прислониться к чему-нибудь. — Если не ошибаюсь, — поднимает он голову, — Мурадов придерживал дверцу. Вот так! Он не давал мне пройти... — Рахманинов что-то чертит рукой в воздухе, потом замолкает.

— Я заявляю ходатайство, — обращается Мокроусов к судье. — Продолжить судебное заседание на месте преступления. Утверждения подсудимого могут быть там проверены в присутствии эксперта. Кроме того, в гараже Рахманинов, очевидно, в с п о м н и т, что произошло после того, как он вынудил Мурадова выйти из машины.

Судья медлит, потом обращается к Родиону. Тот согласен с ходатайством обвинения. Судья начинает совещаться с заседателями.

— Суд удовлетворяет ходатайство, — говорит он, собирая бумаги на столе и уже вставая. — Что ж, это разумно. Завтра же в полном составе выедем на место... Как вы полагаете, — спрашивает старшего по конвою, — возможно будет завтра доставить подсудимого к гаражам?

— Возможно, — кивает лейтенант. — Нужно разрешение и наряд.

— Вы к утру закончите формальности? — уже торопливо договаривает судья.

Лейтенант снова кивает.

— Заседание прерывается. — Судья уже собрал со стола почти все бумаги. — «В пятницу к одиннадцати часам, — диктует он секретарше, — прошу суд и свидетелей быть по адресу: Сретенский тупик, гараж... — он справляется в деле, — номер девятнадцать». Повестки вручит секретарь.

Словно в полусне Рахманинов воспринимает заявление судьи о перенесении заседания, из всего сказанного до него доходит лишь одно. Снова  о т д ы х. Он согреется и, может быть, уснет. Мысль эта придает ему силы, он затихает на мгновение, мозг его проясняется. И, только выйдя из здания суда на улицу и садясь в тюремную машину, он со всей беспощадностью осознает, что продолжение будет на  м е с т е.

В гараж, где все случилось, он уже приезжал со следователем, но тогда они были вдвоем с чужим для него человеком. Теперь же ему предстояло вспоминать происшедшее в присутствии многих далеко не безразличных ему людей, и при этой мысли его, как и утром, захлестывает чувство безнадежности, необратимости всего происшедшего, полной невозвратимости его прошлой, хорошей ли, плохой, жизни.

Присутствие матери, жены Мурадова, Сони, соседей делает невозможным откровенное признание. Он пробует отодвинуть от себя мысли о предстоящем, а там — будь что будет.

Из зала суда Олег вышел с Ириной Васильевной, с тем, чтобы, проводив ее, вернуться за Родионом, у которого еще были на Каланчевской свои дела.

По дороге Ирина вспоминала детали, которые не пришли ей в голову на суде. И дома она тоже не могла успокоиться и все возвращалась к одному и тому же, как будто бежала по кругу.

— У этой ссоры какая-то серьезная причина... — говорила она, зажигая свет в столовой. — Я не склонна верить, что в каждом из нас сидит зверь и просто не было повода ему проснуться. — Она раздернула шторы, открывая форточку. — Ну что же вы молчите? Вы еще ни слова не сказали.

Олег следит за ходом ее рассуждений, за сменой выражений на ее лице, попутно сравнивая эту комнату — в мягком свете люстры, с коричневым пианино, причудливо свисающими растениями — со своей невыразительной, неухоженной квартирой, пробуя поместить Ирину и себя в некое производное, которое можно было бы назвать их общим домом, но соединения не получается.

— Вы предполагаете, — говорит он, — что у Рахманинова были какие-то особые счеты с Мурадовым до момента столкновения в гараже? Но почему же это возникло только в тот раз ночью? А если бы они не столкнулись у машины?

— Почему-то Мурадов именно для Никиты делал исключение и давал ему машину. Зачем-то Никита нужен был Мурадову, он оказывал ему услуги...

— Мать Никиты знала об этом?

Ирина кивнула.

— Ольга Николаевна ворчала, но не вмешивалась в эти отношения. Впрочем, она человек легкомысленный, ей так было спокойнее, видно...

— Кем она работает?

— Была секретаршей, потом завотделом тканей в магазине, а может быть, я ошибаюсь... Но это не то. — Ирина начала метаться по комнате, привычно сцепляя и расцепляя пальцы. — Как поведет себя Никита завтра в гараже? Может быть, перед дракой все же произошел какой-то психический сдвиг?

— Я интересовался, — отозвался Олег. — Экспертиза выявила психопатию, истерические черты... Ничего более.

— А разве не существенно — откуда у человека подобные истерические черты?

— Конечно. — Олег затянулся. — Но сегодня наука на этот вопрос еще не дает ответа. Если Егор Алиевич провоцировал неуравновешенность Никиты — это может быть учтено. Но все равно...

Вдруг он заметил, что лицо ее переменилось, схлынула кровь со щек, под глазами разлились темные круги. Он заторопился.

— Хочу застать Сбруева в горсуде, — извинился он. — Заехать за вами перед гаражами?

— Не надо. — Отказ прозвучал резко, и она протянула обе руки. — Это ведь совсем рядом. Мы поговорим после...

Вернувшись в горсуд, Олег застал Родиона в вестибюле. Тот разговаривал с матерью Рахманинова, вид у него был не очень бодрый. Ольга Николаевна уже подкрасила вспухшие губы, припудрила набрякшие веки и щеки.

— Я передам ему вашу просьбу, — сказал Родион Рахманиновой, заметив Олега.

Минут через десять они сидели в столовой гостиницы «Ленинградская», где с часу до трех кормили дежурными обедами за рубль с небольшим.

— Видал, каков субчик! — возмущался Родион. — А ты говоришь...

— Ничего я не говорю, — усмехнулся Олег.

— Это тебе не энцефалограмма. Это, брат, человеческие компромиссы, ведущие к преступлению. Тут опять Достоевский. Что, ты думаешь, сказала мне сейчас мамаша после заседания? «Дайте, говорит, мне отсидеть за него, это я во всем виновата...» Да, эти типажи на рентгенах не просветишь.