Да, Вера делала, его другим. С нею нельзя было быть пошлым, грубым; банальности делали ее колючей и злой, той самой Верой, которая рисовала для «Заусенца» острые карикатуры, а однажды не пощадила его самого…

Снова в памяти возникли обрывки былых разговоров, словно тихие голоса зашелестели в комнате. Стихи… Сколько их было прочитано!.. «Снова выплыли годы из мрака и шумят, как ромашковый луг…» «Вы когда-нибудь бегали босиком по лугу — когда он еще мокрый от росы?.. Валя, вы слышали, как ветер поет в молодых березках? Правда, Чайковский сумел это подслушать?.. Какое это удивительное чувство — настоящая любовь!.. Милый, конечно, я верю тебе… разве можно говорить неправду с такими глазами?».

Из-за Волги выплыла луна — красная, насмешливая. Словно подмигивала хитрым глазом: «Жди, жди!» Валентин вошел в комнату и щелкнул выключателем. Спросил у домработницы, где Вера. Та не успела ответить — в передней открылась дверь. Он быстро вышел, чтобы Вера не успела проскользнуть в спальню незамеченной.

— Что ты так поздно таскаешь ребенка по улицам? — сказал он совсем не то, что хотел, повинуясь мгновенному раздражению.

— О-о, ты вспомнил, что существует ребенок? Забавно! — усмехнулась Вера. Она стояла перед ним независимая, чужая, совсем не такая, какой он только что представлял ее себе.

— Вера, — шагнул он к ней, и голос его прозвучал просительно и несмело, — мы не можем дальше так жить. Надо поговорить.

— Избавь меня от всяких объяснений. Я устала и хочу есть.

Она прошла мимо, оставив Валентина на пороге. У него невольно сжались кулаки от обиды, но он понял: силой ее характер не переломишь.

Позднее он мучился над переводом статьи, рекомендованной Рассветовым. Многое позабылось, часто ускользал смысл, работа казалась ненужной и глупой. Хотелось пойти к приятелям, развлечься, но он поглядывал на жену — и желание пропадало.

Сидя у приемника, Вера шила что-то маленькое. Пела виолончель, разливая трепещущую грустную мелодию «Меланхолической серенады», и лицо Веры было нежным и печальным.

Как она близко была — и как далеко! Валентин нервно откашлялся и ожесточенно зашелестел страницами словаря.

Последнее время, как замечали все окружающие, Терновой сильно изменился. В нем погасло что-то. Он так же ходил на работу, так же добросовестно исполнял свои обязанности, по-прежнему много читал, учил и воспитывал своих сталеваров, но все это делал словно по обязанности, без всякого интереса, как однажды заведенный автомат. От него не слышали смеха, а если усмешка и появлялась на его лице, то вынужденная и невеселая. Резкие морщины перечеркнули лоб, глаза смотрели сумрачно и равнодушно. Даже к друзьям он стал относиться холоднее, и Леонид не раз испытывал чувство обиды, не находя у него прежнего отклика на все замыслы, которыми, как всегда, была полна его голова.

— Ну, что ты, как неживой? — рассердился он однажды, после безуспешной попытки заинтересовать своим рассказом. — Что тебе — на все наплевать стало? «Разочарованному чужды…» Тоже мне, Печорин с мартена. Где ты живешь? Ну, где ты живешь? На луне? Разве тебе неинтересно, что Витька женился? Он тебя на свадьбу приглашал? И ты, конечно, не пошел? Эх, ты, чуткий человек!

— Не понимаю, что вам всем от меня нужно? — пожал плечами Олесь. — Ну, устал. В отпуске давно не был. И телячьи восторги проявлять тоже не умею. Это твоя специальность.

Леонид откинулся на спинку стула и с любопытством посмотрел на товарища.

— Нет, тут что-то не то. Обидно, что я уже недостоин твоего доверия. Ну, как хочешь, навязываться не смею. А только напрасно друзьями пренебрегаешь. Они еще понадобятся.

— Ладно, полно мне нотации читать. Пойдем лучше обедать.

Разговор происходил в воскресенье у Терновых. На столе лоснились тугими боками кроваво-красные помидоры, нежной оливково-зеленой кожицей ласкали глаза и дразнили укропным ароматом малосольные огурцы; только что вынутые из холодильника бутылки с пивом запотели от соседства с борщом, исходившим паром.

— Эх, ну есть ли месяц лучше августа? Когда еще увидишь такое изобилие плодов земных? — потер ладони Леонид. — У тебя, Зиночка, не обед, а настоящий голландский натюрморт!

— Какой? Что-то такого нет в поваренной книге, — ответила Зина.

Олесь метнул досадливый взгляд на простодушное лицо жены и посмотрел на Леонида. Но смеющиеся глаза его были устремлены на тарелку.

Зина с удовольствием хрустела огурцами, почти не прикасаясь к остальному. Положив мужчинам второе, она незаметно отодвинула свою тарелку.

— Почему ты не ешь? — хмуро спросил Терновой.

— Ну да, не ем! Ты просто не видишь.

Он продолжал глядеть на нее, и Зина, краснея под этим испытующим взглядом, принялась за котлету, но тут же поспешно встала и почти выбежала из комнаты, прижимая к губам салфетку.

Леонид посмотрел ей вслед, взглянул на неподвижное, словно окаменевшее лицо друга и удивленно спросил:

— Что с вами обоими? Все не ладите?

— Ладим, Леня. Отлично ладим. Мы с ней понимаем друг друга даже без слов. Давай откроем бутылочку пива и поговорим о чем-нибудь другом.

Он очень сосредоточенно выпил светло-желтое запенившееся пиво и, помолчав, сказал, словно они все время только об этом и говорили:

— Так, говоришь, Виктор женился? И счастлив? Как же это он с Калмыковым поладил?

— А она ушла от дяди. На работу поступила — ученицей в чугунолитейный, — с готовностью подхватил Леонид. — В общежитие ее устроили. Девчонка прямо расцвела. И, знаешь, хорошенькая такая!..

Он говорил и говорил, почти один, говорил, чтобы не дать повиснуть той гнетущей тишине, которая — чудилось — стоит за их плечами.

Но Леонид не мог долго выдерживать напряжение. Он скоро поднялся и простился, унося с собой впечатление, что у друга что-то неблагополучно. Он знал о чувствах Олеся к Марине, но вряд ли только этим объяснялось все, что происходит в его семье.

Беззаботный и веселый Леонид знал, конечно, что существуют несчастливые семьи, что не все складывается так, как хочет человек, но на собственном опыте он пока еще не испытал этого и потому вряд ли согласился бы с тем печальным утверждением, что жизнь — школа, в которой несчастье — лучший учитель, чем счастье.

Леонид настолько глубоко задумался, что едва не столкнулся с прохожим. Торопливый рывок в сторону, взаимные извинения — и он пришел в себя и огляделся.

Дневной жар заметно спадал, солнце низко висело над домами, и их длинные тени наискосок пересекали асфальт. В сквере, отделенном от панели чугунной, легкого рисунка решеткой, журчала вода из открытых для поливки кранов летнего водопровода, и это журчанье было слышно несмотря на шум — звонки трамваев, гудки машин, крики и смех играющих детей. В больших многоэтажных домах на проспекте Победы были открыты все окна и балконные двери, а во дворах на привычных местах беседовали группы женщин, играли баяны, заливалась и а всю улицу шальная радиола, кое-где уже яростно хлопали костяшки домино.

Город жил привычной мирной жизнью. Но как знать, какие драмы, какие сложные сплетения обстоятельств, какие судьбы были там, за тюлем занавесей, за горшками растений’ Эти отдельные жизни с их радостями и тревогами, весельем, горем, со всей сложностью и простотой сливались в один общий поток. Поток — да, он стремился по единственно-правильному руслу, к единой цели. Но значило ли это, что и каждая отдельная капля в нем так же кристально-прозрачна, что каждая струйка имеет такой же прямой путь, не наталкивается на препятствия, не закручивается вдруг в водовороте?

После ухода Леонида Олесь вошел в комнату, где Зина убирала со стола. Лицо у нее было надутое, глаза красные.

— Оставь-ка свои тарелки, Зина, садись сюда. Давай, поговорим, — сказал Олесь, садясь на диван.

— О чем? — передернула она плечами.

— Иди ко мне, сядь. Не хочешь? Ну, не надо. Зина, как же ты думаешь поступить, если у нас будет ребенок?