И сам Виноградов привлекал его все больше и больше. Сначала он казался книжником, ученым-теоретиком. На самом деле он был другим; и эта спокойная смелость, с которой он откидывал старые воззрения, и дерзость широких обобщений, которые он развертывал перед аудиторией, — все это были такие качества, которые до сих пор Олесю не встречались ни в ком. Как же должен этот ученый привлекать Марину, которая встречается с ним каждый день и знает его, конечно, гораздо ближе! Какие же невыгодные сравнения может она сделать теперь, когда они оба рядом с ней?!..

И прихотливая мысль убежала в сторону, далеко от того, что говорилось в это время с трибуны, непривычное чувство беспокойным червячком заточило сердце.

А Виноградов отошел уже от своей темы. Отвечая на вопросы, которые со всех сторон задавали ему из зала, он стал рассказывать о перспективах металлургии в будущем и развернул такую заманчивую картину, что молодые рабочие сидели, как завороженные.

Леонид покрывал свой блокнот записями, мысленно прикидывая, какое сообщение для комсомольского цеха можно будет сделать на эту же тему, шепотом уговаривал Марину поближе познакомить его с Виноградовым и клялся, что не будет его слишком эксплуатировать.

Но самое большое впечатление произвел рассказ Виноградова на Виктора Крылова. Он и дыхание затаил. Вот, оказывается, какое будущее у него, у Виктора! Он торопливо подсчитал в уме и пришел к выводу, что будет еще не очень старым, когда придет это время. Да, может, еще ученые придумают, как человеку жизнь продлевать. Вот оно что значит — учение. А он до сих пор думал, что сталь варить можно без всякого образования. И Виктор впервые устыдился, что бросил седьмой класс, так и не докончив его. Будь это возможно, он на другой же день побежал бы снова в школу. Терпение, ожидание… Ох, это было совсем не в характере Виктора. Он рисовал себе, как завтра же подойдет к ученому и скажет: «Товарищ Виноградов! Распоряжайтесь мной! Сталевар Виктор Крылов не подведет!» Обращение показалось малоубедительным, он стал придумывать новое, заработала фантазия, и Виктор уже мысленно выступал с докладом о собственных достижениях, но тут аплодисменты привели его в себя. Он увидел сходившего со ступенек эстрады Виноградова и прикинул, сможет ли сам держаться с таким достоинством. Но решить не успел: объявили перерыв, и Люба пожаловалась на духоту.

Вместе они вышли на площадь, где в сумерках все еще плескался и шептал фонтан. Возбужденный Виктор принялся было, развивать перед Любой свои мечты, но тут они оба чуть не носом к носу столкнулись с Георгием Калмыковым. Ворот его шелковой вышитой рубашки был расстегнут, из-под соломенной шляпы небрежно выбивался над левой бровью смоляной завиток; сияя неотразимой улыбкой, Калмыков слегка придерживал под локоть заседавшую вместе с ним в президиуме представительницу из горсовета — пышноволосую блондинку в очках; очки придавали ей строгость, и, видимо, боясь утерять солидность, она сжимала в ниточку тонкие накрашенные губки.

У Любы замерло сердце. Она совсем забыла, что дядя и Виктор могут встретиться, и теперь со страхом ждала, что будет.

— Люба, подойди-ка сюда, — услышала она расслабленно-ласковый голос, каким Калмыков никогда не разговаривал дома. Готовая к подвоху, Люба подошла, оставив Виктора, и дядя, стиснув железными пальцами ее запястье до боли — хоть плачь, все с той же улыбкой сказал своей спутнице: — Вот видите, племянница еще у меня. Ни отца, ни матери. Не бросить же — своя кровь. Вот и воспитываю, как родную.

— У вас что сердце, что руки — золотые, Георгий Ильич, — разомкнула блондинка губы. — Работаете где-нибудь? — обратилась она к Любе.

Калмыков перебил, не дав ответить Любе:

— Нет уж, сперва ей надо образование закончить. С осени учиться пойдет. А сейчас пусть погуляет. Только ты не долго после концерта-то, — бросил он Любе и прошел дальше, недобро глянув на Виктора.

— Удав несчастный! Перед городским начальством выламывается. Авторитет поднимает…

— Зря ты сердишься на него, Витя, — задумчиво сказала Люба. — С ним можно говорить, подход только нужен.

— Ну, там подход или обход, а давай пойдем на набережную, чтобы с ним больше не сталкиваться. Не люблю, когда он улыбается.

На набережной народу было много, Виктор то и дело показывал Любе знакомых.

— А вон, видишь, высокий стоит, вон там? Это мастер мой, Александр Николаевич.

Терновой, словно угадывая, что речь идет о нем, обернулся и, увидав Виктора, кивнул ему.

— Красивый какой… Только и серьезный же! — заметила Люба.

— Он, знаешь, какой умный! В землю на три метра видит, а человека и подавно насквозь. Ох, тут он меня раз поймал!

И Виктор, увлекшись, рассказал Любе и об истории с пробами шлака, и как его уличил Терновой, и как ему влетело на бюро… И только рассказав, спохватился: что теперь Люба подумает? А Люба улыбнулась и с ласковой укоризной сказала:

— И что ты озоруешь, Витя? Ровно маленький. Добро бы не знал. А ты ж, когда хочешь, всего можешь добиться.

— Правда! Правда твоя, Любаша. Я все смогу, когда мне верят! — крепко сжал Виктор ее руку. — Какая ж ты у меня замечательная!

— Да ну, полно тебе смеяться надо мной, — смутилась Люба и, вырвав у него руку, побежала вниз по лестнице.

— Честное слово, не смеюсь, — догнал ее Виктор. — Я ж о тебе давно так думаю, и дороже тебя у меня никого нет…

— Виктор не собирался признаваться в любви вот так с ходу. Но признание вырвалось само собой, без всяких приготовлений, от которых заранее сохло в горле, без возвышенных слов, а попросту, как сорвалось с языка. Но раз это получилось, Виктор не пошел на попятный. И уходя все дальше и дальше по берегу Волги, он продолжал горячим, срывающимся шепотом:

— Ты ж давно видишь, что я тебя люблю. И ну его к шутам, дядьку твоего, давай поженимся. А? Любаша? Согласна?

— Витя, да как же это так сразу? Я ж не могу так… И дяде сказать надо… — растерялась Люба, скорее испуганная, чем обрадованная неожиданным предложением.

— А он нам на что? — упорствовал Виктор. Он помнил условие, которое навязал ему Калмыков, и знал, что тот от своего слова не отступит. Но не говорить же об этом Любаше? И он нашелся сказать только одно:

— Он тебе запретит. Думаешь, охота батрачку терять?

— Ничего не запретит. А спросить нужно, он же мне вместо отца и матери…

— Ну, а ты-то, ты-то сама, Люба, как? Согласна?

Издалека чуть слышно донесся звонок — в Доме культуры начинался концерт, но Люба и Виктор не слыхали его.

Неспешно текла теплая июньская ночь. Тонкой скобочкой висел в зените только что народившийся месяц. Жмурились и перемигивались бледные звезды, словно догадались о Любином счастье…

Вдали над заводом сполохами играло красноватое зарево, и пепельные факелы дыма над трубами украсились огненной каймой.

Из степи веяло прохладой, полынью, мирным покоем. И как хотелось растянуть подольше узкую тропинку, да где там — вон уже и дом Калмыкова!..

— Не ходи дальше, Витенька, — остановилась Люба. — Я уж завтра нашим скажу, нынче поздно.

— Ну, раз не хочешь, ладно. Только не трусь. Помни, у тебя защитник теперь есть, — с какой-то новой ноткой заботливости сказал Виктор и еще неловко, неумело поцеловал Любу. — И не сдавайся, Любаша. Еще как заживем-то вместе!

«Как еще заживем вместе», — откликнулось в душе у Любы, когда она, не чуя ног под собой, добежала до калитки и тихонько подняла щеколду. Калитка распахнулась, и сильная рука втащила Любу во двор. В голове зазвенело от пощечины.

Уже уходивший Виктор услышал прозвеневший в тишине отчаянный вскрик. Бросился назад, забарабанил кулаками в толстые доски калитки, но услышал в ответ только злобное бреханье цепного пса.

Солнечный свет, врывавшийся в открытую балконную дверь, не мог проникнуть сквозь полуопущенные соломенные шторы с китайским рисунком и плотную листву комнатных растений в кадках, и беспомощно падал у порога ярким прямоугольником. Лишь отдельные пятнышки раскатились золотыми монетками по блестящему свежевымытому полу, и от этого в большой, но тесно заставленной комнате казалось еще сумрачнее и прохладнее.